70 лет начала Великой Войны: Фёдор Иванович Щербинин - история военной жизни.

19 июня 2011 г.

Устные воспоминания участника Великой Отечественной войны Федора Иванович Щербинина записаны мужем его сестры (деверем), а впоследствии переведены в электронный вид его родственником, взявшим сетевое имя EvergreenKO. Цепляющие за душу рассказы размещены им под заголовком "Война глазами деда" здесь http://www.yaplakal.com/forum6/topic335540.html Особенности материала сохранены.

.

1.

.

Фёдор Иванович Щербинин, мой дядя, брат моей матери, жил в ХХ веке, немного не захватив начала и немного не дотянув до конца. Все неполные 83 года его жизни уместились в этот век с 1914 по 1996 годы. Большинство людей живут не только не удивляясь жизни, но даже и не задумываясь о ней . Дядя Федя принадлежал к меньшинству. Он задумывался, удивлялся и помнил. В конце 60-х мы были с ним в аэропорту Домодедово. Пора было уезжать, но он медлил, любуясь взлетавшими самолетами. “Ты не понимаешь” - говорил он мне - “Ведь это фантастика - за какие-то полвека…”.

Он любил поговорить, и события недавней истории приобретали в его изложении живые, порой неожиданные черты. После его смерти я попробовал записать эти его воспоминания в виде жизнеописания, но ничего не получилось - всё было слишком разрозненно, как в куче мусора. Цельной картины не получалось. И всё же, когда век стремительно катится к концу мне хочется зафиксировать эти картинки, пока не забылись совсем.

Дядя Федя жил вместе со своим сыном Костей в селе Остафьево, откуда за 2-3 часа можно было добраться до Москвы, но мы у себя в Астрахани округленно считали что он живет в Москве. В летние каникулы после седьмого класса я впервые приехал в гости к дяде Феде и впервые увидел его жилище- комнату в коммуналке размером 5х6 метров. Раньше, до революции, это была конюшня в имении Вяземского, поэтому, вероятно высота потолков была три метра с половиной. Главной особенностью этого маленького мирка, подвластного дяде Феде, была система самодельных шкафов, своего рода стенка, на которой в виде антресоли располагалось спальное место. У входа первым располагался обеденный шкаф. Распахнув его массивные дверки, я оказывался на мини-кухне. В шкафу можно было сидеть вдвоем, выдвинув из под стола табуретки. На дверках в специальных держалках располагались ложки, вилки, ножи и всякая кухонная мелочевка- всё строго на своём месте и всё под рукой. Над столом на полке – одинаковые прямоугольные жестянки с крупами, сахаром, солью и приправами. Снизу к полке крепились направляющие желобки, куда задвигались миски. Ещё ниже - хлебница. Всё пространство шкафа было организованно так, что, протянув руку, можно было вынуть из пазов, снять с крючка или полки любую кухонную принадлежность. А закончив еду и вымыв посуду, следовало разместить всё строго по своим местам (на другие оно и не входило). Шкафы для одежды и постельного белья не представляли для меня ничего интересного, но вот рабочий шкаф дяди Феди - об этом стоит рассказать отдельно.

Вечером, закончив заботы о гостях, (я приехал вместе со старшей сестрой) дядя Федя открыл средний шкаф, включил в нем лампу, такую же как в обеденном шкафу, достающую до любой точки рабочей поверхности, и погрузился в свой мир. А я стоял у него за спиной, раскрыв рот, и рассматривал внешнее выражение этого мира. Внутри шкафа, не считая небольшой площади стола, не было ни одного квадратного сантиметра свободной площади. Много позже, когда я увидел кабину самолета, где вся поверхность покрыта приборами и тумблерами, я сразу же вспомнил рабочий шкаф дяди Феди. Внутренняя поверхность стенок и дверок шкафа была полностью занята всевозможными инструментами и измерительными приборами. На столе продуманно располагались тиски, точило (самодельное, с мотором от стиральной машины), приспособление для намотки проволоки на катушки и.т.д. и т.п. На полочках и под ними коробки с радиодеталями, части радиоприемников, какие-то механизмы…Дядя Федя оглянулся и, заметив мой интерес, стал показывать мне свои богатства. В основном это были радиодетали, части приёмников, добытые им на свалке, ящички с шестернями, подшипниками, крепежом, детали каких -то механизмов (кассовых аппаратов, арифмометров и т.п.) - в идеальном порядке, всё под рукой. Выше, на полке - журналы “Радио”и толстые справочники по радиотехнике.

Сидя в этом шкафу, Федор Иванович каждый вечер ковырялся в радиоприемниках, телевизорах, часах, ремонтируя эту технику для соседей или реанимируя добытое на свалке. Восстановить тридцатилетнюю швейную машину или старинные часы для него было почти тоже, что для врача спасти - человека. Потом он с удовольствием говорил: ”Ведь это надежный механизм, сейчас так не делают, а кто-то эту машинку постным маслом смазал, вот её и заклинило. А теперь смотри, как мягко шьёт”!

Или о часах: ”Им же лет 150, там вместо пружин витые бычьи сухожилия были натянуты, сгнили, конечно, кое-что ещё заменил, зато смотри, как точно ходят - они ведь на века создавались, не то что сейчас, там даже механизм регулирования предусмотрен, на случай постепенного износа деталей!”.

Среди прочего имущества мое внимание привлекла жестянка с мелкими деталями, в которой среди прочего лежало пол - десятка автоматных патронов и с десяток медалей. Медали без всякого почтения валялись в мелком хламе, а не висели на парадном пиджаке, поэтому я спросил, чьи они. ”Мои”- ответил дядя Федя, и, заметив моё недоумение, добавил: “Это медали конца войны, их тогда всем давали. А патроны - это последние патроны войны. Когда мы узнали, что война кончилась, все выскочили на улицу и стали стрелять в воздух, орали все от радости. Ну, вот и я разрядил диск, а последние оставил на память. Медали в конце войны очень демократично распределяли. Выделят сколько - то на подразделение, командир принесёт и говорит: решайте сами, ребята, кто достоин. Кто-то крикнет, что поваров ещё не награждали, ну, значит, в этот раз поварам дадут, чтоб никому ни обидно было. А вот в начале войны медалей нам не давали, хотя поводов и достаточно было. Какие там медали, от 48 отдельного батальона и следов то никаких не осталось, как будто и не было его. Пытался я через военкомат узнать - говорят всё утрачено”.

На этом наш разговор в тот вечер закончился, и я полез на свое спальное место над шкафами. Проснулся я, когда дядя Федя ушёл на работу. Первой мыслью было - поподробнее ознакомится с содержимым рабочего шкафа. С разочарованием я наткнулся на большой висячий замок. Впрочем, замок этот был повешен не специально для меня, он оберегал содержимое шкафа от Кости и его “друзей”. Костя, единственный сын дяди Феди, не был для него источником радости. Это был туповатый, ленивый, замкнутый парень старше меня на четыре года. Он не интересовался абсолютно ничем, терпеливо сносил насмешки сверстников и был ”себе на уме”. Родственники и соседи говорили, что он с придурью, но армия его исправит. Прогноз, однако, не оправдался. Из армии Костя был комиссован через два месяца после призыва с диагнозом “шизофрения”. Это был уже совсем другой человек- болезнь разрушила в нём и то немногое, что ещё делало его личностью. Для дяди Феди это был страшный удар. Но это произошло позднее, а это лето ещё не было ничем омрачено.

В то лето дядя Федя показывал мне свои владения: маленький садик под окнами его комнаты, сарай с верстаком и инструментами и, в ряду прочего, имение князей Вяземских, представленное особняком с парком, прудами и памятниками. Теперь это был дом отдыха министерства обороны, но вахтер- свой человек- пропускал нас в парк. Скоро я обнаружил, что с задней стороны парка вообще не было забора и туда можно было ходить свободно.

Дядя Федя показал мне окна комнаты, где Карамзин писал ”Историю государства Российского”. Его интерес к истории и литературе, его начитанность делали его белой вороной в его среде (он всю жизнь был шофёром), но тогда я об этом не задумывался. Мы бродили по аллеям среди клёнов и голубых елей, осматривая памятники: Пушкин, Вяземский, Жуковский. На лице Жуковского (на барельефе) видны были маленькие вмятинки, как оспинки. Я получил разъяснение, что во время войны здесь был дом отдыха лётчиков, и они развлекались стрельбой из пистолетов. Досталось и Жуковскому. Так, по крайней мере, говорили старожилы. Я спросил дядю Федю: “Разве немцы дошли сюда?” “ Нет”-ответил он - “С чего ты взял ? Это были наши лётчики”. Эта информация меня неприятно удивила. Я с трудом мог представить наших лётчиков, расстреливающих Жуковского. В дальнейшем я получил от него немало информации, которой не было в учебниках или других книгах или она шла в разрез с их текстами.

Антресоль рабочего шкафа дяди Феди была занята книгами. Это была довольно большая библиотека, учитывая размер антресоли. Половину её составляли книги о войне. Он покупал их постоянно и по прочтении складывал в книжный шкаф с обычным комментарием:”Враньё”. Изредка говорил ”Похоже на правду” и убирал книгу на антресоль рабочего шкафа.

В армию его призвали в 1939 году в возрасте 25 лет, и то только потому, что была острая нужда в водителях, а он, в то время как раз работал таксистом в Харькове. Так сын “социально-чуждого элемента” оказался в Красной армии, откуда был демобилизован только в 1946 году. Об этом периоде своей жизни он рассказывал часто, особенно под конец жизни. Я попытался собрать и состыковать эти истории, случаи, замечания и изложить от его лица. Получилось вот что.

.

2.

.

Мы, призывники, думали что попадем на финскую войну, но оказались в мирной Эстонии. Произошло это вот так. Однажды нас всех построили на плацу и приказали раздеться, сложить на землю документы, деньги и всё что было при себе. После этого наш строй развернули и перевели на другой конец плаца, где нам выдали новую форму и документы и объявили, что карантин закончился, и мы направляемся на новое место службы. Умные люди спрятали деньги под мышку, и, как оказалось, не прогадали. В Эстонии советские деньги очень даже ценились. Ну а такие законопослушные, как я - остались без денег и в дальнейшем довольствовались одним солдатским жалованием, в кронах. Денег было жаль, но урок пошёл впрок. К тому же я вскоре оказался в более выгодном, чем другие положении и вскоре компенсировал эту потерю.

Местом моей новой службы оказался 48 отдельный стрелковый батальон, расквартированный в Палдиске. Это была база русского флота ещё со времён Петра. Морской берег там высокий, в несколько десятков метров. И вот в этом известняковом берегу был ещё в те времена вырезан квадрат размером”версту на версту”, как сказано, было в одном старинном путеводителе, который я приобрел в Таллинне. В этом квадрате, отделённом от берега широким каналом, были выдолблены пещеры, где укрывались петровские галеры и корабли со снятыми мачтами. А в наши дни это была база подводных лодок. В этих, гротах им не страшна была ни какая, бомбежка, а выплывать они могли с другого конца этого источенного изнутри каналами и ходами острова, так что засада им не грозила. Ну а наш батальон прикрывал с суши это удивительное сооружение.

Вскоре меня назначили водителем командирской машины - старенькой “эмки”.С этого момента я получил возможность регулярно бывать в городе, как с комбатом, так и без него по его поручениям. А такой возможности и у офицеров не было, чем я и пользовался в корыстных целях. Офицеры на пару минут забывали о разнице в званиях и по-дружески говорили: ”Федя, у нас тут юбилей намечается, купи нам водки”. На это я, принимая неформальный тон общения, отвечал: ”Ладно, только для вас. Но одна из четырех моя, за риск” Это условие устраивало обе договаривающиеся стороны.

Преимущество у меня, было конечно колоссальное. Все сидели за забором, а я раскатывал по Эстонии, наблюдая эту вчерашнюю заграницу, наблюдая её нравы и обычаи. Не обходилось и без курьезов. Однажды едем мы с комбатом через поле, вокруг - ни души, а на обочине 40-литровый бидон стоит. Тормознули, заглянули внутрь - там молоко. Как он тут оказался? Наверно вывалился из грузовика. Ну, положили мы его в машину - потом выясним, чей. А пока поставили в штабе под лестницей. Ну а потом выяснилось, что местные крестьяне ставят бидоны у дороги, откуда их потом грузовик на молокозавод забирает. Эти бидоны мы потом на дорогах часто видели - где один, где два-три. Через неделю комбат, оторвавшись от суеты по обустройству батальона, говорит мне: “послушай Федя, а ведь бидон – то с молоком мы с тобой украли”. ”Да ”- говорю - “ похоже что украли. Ну и что нам теперь с ним делать? ”

- Помнишь, где мы его “нашли”?

- Помню.

- Ну, и отвези его туда.

Туда я его и отвёз. Представляю недоумение хозяев от этих превращений. Вообще, особо тёплых чувств аборигены к нам не проявляли. Как водитель, я это частенько ощущал. Везу, как - то моего комбата по городу, он спешит, как всегда. Ну и рискнул я проскочить по улочке с односторонним движением в другую сторону. Утро раннее, движения вроде - бы нет. А улочка узенькая, не разъехаться, и в гору ведёт. Смотрю – навстречу автобус. Пришлось мне пятиться задом до конца улицы. А эстонец отпустит меня метров на десять, а потом трогается и летит прямо на нас, а в последний момент – по тормозам. Останавливается впритык и смеётся. Тормоза у него были пневматические, для нас в то время – диковинка. Комбат злится, говорит: «Сделай ему так же». А как сделаешь, если у меня тормоза ручные, надо рукоятку на себя сантиметров тридцать тянуть. Даже при хорошей регулировке тормозной путь у такой машины гораздо длиннее, да и не рассчитаешь его так точно. Пробовал объяснить это комбату, а он мне: «Ты что, хочешь сказать, что наша техника хуже?» Такого я сказать, конечно, не хотел, пришлось сказать, что водитель хуже. Вот так до конца улицы и пятились, доставляя эстонцу удовольствие.

Вообще они любили пугать нас на дорогах. Едет вроде - бы прямо в лоб, а в последний момент – резко в сторону. Шутка у них такая. И вот однажды комбат обратил внимание, что аборигены начинают свою шутку, а потом как-то слишком поспешно в сторону шарахаются, уворачиваются от нас, чуть ли в кювет не слетают. «Странно» – говорит – «Что это они от нас шарахаются?» «Да вот» – Говорю – «Приспособление у меня тут небольшое». А ездили мы в то время на полуторке, потому что эмка совсем захирела. И в кузов, по диагонали, я прикрепил водопроводную трубу, так, чтобы конец её слева торчал на метр. Как только встречный шутник видел, что ему в лоб труба летит – тут же в сторону отваливал. Пришлось показать это изобретение комбату. Но он не оценил и приказал тут же убрать.

Надо сказать, что у наших часовых бывали трения с эстонцами и посерьезнее. Случалось, – вешали они наших часовых. И известно было, что девиц красивых они используют, чтобы внимание отвлечь. На разводе каждый вечер инструктировали караульных, но всё равно время от времени находили повешенного часового. Оно и понятно – как будешь стрелять в симпатичную девчонку, которая то- ли заблудилась, то- ли ищет кого-то. А когда близко подошла да в винтовку вцепилась, тут уже поздно, секундное дело – остальным подбежать… Потому из части никого и не выпускали, только мы, водители, и могли видеть эту Эстонию.

Читать я всегда любил, а там, в Эстонии, можно было купить у букиниста на лотке или в магазине то, чего в Союзе не издавали. Не крамолу какую-то, а просто не советскую литературу. Ну, например, книги Екатерины Второй я там впервые увидел и прочёл – как ни странно, романы из крестьянской жизни. Комбат помогал мне ориентироваться в этом книжном море, советовал. Отношения у меня с ним очень хорошие сложились, он ко мне почти как к сыну относился. Было ему лет 45, при царе ещё прапорщиком был, человек интеллигентный, умный, образованный. Многим я ему обязан. А вот как звали его – не помню, я ведь к нему не по имени-отчеству обращался, а «товарищ командир». Нет, не помню имени. А вот жену его звали, кажется, Галина. Из-за неё я на гауптвахту попал на трое суток. Вот как это случилось.

Часть наша недалеко от моря стояла, морской, сырой воздух стелился до вторых этажей. Зимой эта тёплая морская сырость не давала морозу опускаться. Но стоило отъехать от части и подняться чуть выше, как мороз вступал в свои права и прихватывал тяги тормозов – смазка густела, вода замерзала, и, если не помнить об этом, можно было влипнуть в неприятную ситуацию. И вот ранней весной командировой жене пришло время рожать. Делать это полагалось, как и всем женам комсостава, в нашем госпитале в Таллинне.

Комбат как всегда был весь в делах, и супругу свою поручил мне, объяснив, где находится госпиталь. Едем мы с ней по обледенелой дороге и видим, как впереди идущая машина пошла юзом и встала поперёк дороги, к счастью, далеко от нас. Командирову супругу это заинтересовало, как это получилось? Ну и я, как специалист, объясняю ей, что если на скользкой дороге резко тормознуть… Ну и показал. Но немножко не получилось. Тяги примёрзли, и чуть-чуть тормознуть не вышло. А потянул сильнее – и нас понесло юзом, да так, что машина раза три вокруг своей оси развернулась, чудом кювета избежали. И тут моя пассажирка начала рожать. Где уж тут искать госпиталь, сдал её на окраине в первую попавшуюся эстонскую больницу.

Когда вернулся, комбат спросил, всё ли в порядке, как доехали. Нормально – говорю – всё в порядке. Ну а когда выяснилось, что ненормально, отправил он меня на гауптвахту на трое суток. Плохое место. Я себе сказал, что больше постараюсь туда не попадать. Но не получилось. Такие уж издержки моей должности были, несмотря на все плюсы.

Повёз я как-то комбата вместе с начальником штаба в Таллинн, и они меня отпустили на весь день. Вечером у штаба я должен был их ждать. Ну я и ждал их, как было приказано. Только перед этим я встретил земляка и мы отметили встречу. Не то чтобы я был очень пьян, но всё-таки за рулём… И вот пришли мои командиры, закончив в штабе свои дела, и говорят, что неплохо бы поужинать перед отъездом. И очень демократично берут меня с собой в кафе. Сели мы за столик, официантка принесла меню. Командиры мои, за день оголодав, увлеклись едой, а я решил привести себя в порядок, взбодриться. Есть я ничего не хотел, а нашёл в меню слово «кофе», ткнул в него и показал официантке шесть пальцев. У неё глаза округлились, но принесла она без слов шесть чашек этого кофе. Командиры на моё чудачество внимания не обратили, только официантка с любопытством посматривала. Я выпил первую чашку и понял, что крупно ошибся. Кофе оказался пополам с коньяком и только усугублял моё состояние. Немного поразмышляв, я решил покориться судьбе и допил остальные пять чашек. Из-за стола я встал нормально, но когда мы шли по коридору к выходу, пол подо мной стал крениться и я опёрся о стену, напряжённо соображая, не в плавучий ли ресторан мы забрели и не тонет ли он сейчас. Комбат испугался за меня, видно, подумал, что отравили. Он поддержал меня под руку и встревожено спросил: "Что с тобой, Федя?" В ответ я пробормотал: "Товарищ командир, что-то не пойму я, мы на корабле, что ли?" Тут он почувствовал запах спиртного и ответил: "На корабле, Федя, на корабле. По крайней мере ты точно на корабле".

Под руки вывели меня мои начальники из ресторана и усадили в машину, предварительно отобрав ключ зажигания. Приказали мне спать, а сами ушли гулять по ночному Таллинну. Ночью они разбудили меня, заставили пройтись, и решив, что я всё ещё "на корабле", снова приказали спать. Только под утро уехали мы из Таллинна. В тот же день я, разумеется, прибыл на гауптвахту, на трое суток.

Эти трое суток мне пришлось таскать цепи, в буквальном смысле слова. Для нашей базы как раз привезли якорные цепи, и так как ни одна машина не могла увезти эту тяжесть, таскать их пришлось вручную. Наша штрафная команда, вооружившись крючьями, распределялась по длине цепи и тащила её по земле со станции к складу. Цепь была в густой смазке, и хуже всех приходилось тем, кто упёршись колом в землю стоял на углу, не давая цепи повреждать фундаменты домов. Смазка летела на него и покрывала с ног до головы. Вечером нас вели к морю и, дав специальное мыло, заставляли начисто отстирывать наши робы.

В конце третьих суток, когда мы возвращались с морского купания, я уже мысленно прощался с гауптвахтой. Всё было хорошо, только очень хотелось курить. И тут я под ногами заметил окурок, даже не окурок, а почти целую сигарету, ну как не поднять? Сержант, который вёл нас, приказал выбросить окурок, потому, что курить на гауптвахте не полагалось. Я упрекнул его в излишней жестокости, добавив: "Что же ты как фашист себя ведёшь?"

- Кто фашист? Я фашист?

- Не фашист, а как фашист...

- Ну я покажу тебе фашиста!

И показал. Ещё трое суток мне добавили за оскорбление начальства. Цепи к тому времени кончились, но радоваться было рано. Следующим нашим подвигом была очистка выгребных ям по всему гарнизону. Технология этого дела была простая: "надстройка" деревянного туалета сдвигалась в сторону, а в "базис" мы углублялись ковшами на длинных ручках и переливали содержимое в ассенизационную бочку. Занятие не самое интересное, но не бесконечное, и к концу моего нового срока оно подошло к концу. Самым последним был туалет гауптвахты, и тут возникла заминка. В выгребной яме оказался, неведомо как, большой обрубок дерева, толстый, корявый ствол с сучьями, который мешал нам завершить наше дело. О препятствии доложили начальнику гауптвахты, и он лично пришёл посмотреть. В двух словах объяснив нам, что для солдата Красной Армии безвыходных ситуаций не бывает, он приказал принести водолазный костюм без шлема.

Перст судьбы упёрся в меня, что неудивительно, ибо судьбу представлял тот самый сержант- "фашист". Я облачился в скафандр, и меня на верёвках спустили в яму. Я кае-как обвязал корягу и дал сигнал, чтобы поднимали. Сам начальник гауптвахты пришёл посмотреть, как реализуется его замысел, и не побрезговал наклониться над краем ямы. Лучше бы он этого не делал. Коряга была обвязана кое-как, потому, что без удовольствия я эту работу делал, и на самом верху петля стала сползать. Я ещё успел отскочить и отвернуться и устоял в поднявшейся волне, но за шиворот получил изрядную дозу. А начальнику гауптвахты весь фасад обрызгало. Ему это очень не понравилось:

- Ты специально это подстроил, вредитель!

- Ну как же, специально, попробуйте сами себе специально дерьма за шиворот налить.

- Всё равно виноват!

Ещё трое суток, всего лишь трое, за акт вредительства - это было очень гуманно. Когда я наконец вернулся в родную часть, комбат задумчиво посмотрел на меня и сказал: "А ты, Федя, оказывается, способный парень. А я и не знал о твоих способностях. И, главное, нужен людям. Я звоню, спрашиваю, где там мой водитель, он мне нужен. А мне отвечают, что им ты тоже всё ещё нужен..." Скромно потупившись, я согласился:"Да, я нужен людям".

Наконец мы приобрели для штаба новую машину. Ну, не совсем новую, форд, малость помятый после аварии. Но внутри всё было в порядке, в этом я убедился. Отдали мы его на ремонт в местную мастерскую, и через неделю я наш форд не узнал: это было просто чудо, сверкающее никелем и чёрной глянцевой краской, абсолютно новенькая машина. Подкатил я в нашем форде к штабу - все писаря и вестовые высыпали посмотреть. Доложил я комбату, а он как всегда спешит, поехали - говорит - скорее. Подхожу я к своему форду, и вижу на багажнике, прямо по чёрному глянцу, до металла, процарапано слово: "Вьюжанин". Фамилия это одного нашего вестового, и сам он тут же стоит, ноги расставил, руки на груди - как у Наполеона, и улыбается самодовольно, как после доброго дела. Командир торопит, доехали мы до проходной, и я всё-таки говорю:

- Товарищ командир, посмотрите на багажник.

- Ну что там у тебя? Некогда мне.

- Вы всё-таки посмотрите.

Вышел он посмотрел, нахмурился и говорит: "Давай к штабу". Подъехали мы - Вьюжанин всё в той же позе. Комбат подошёл к нему и говорит:

- Ну что мне с тобой делать?

- А чего?

- Ну что мне с тобой делать?

- А чего?

Искренне не понимает. Он вообще спокойный такой был, замедленный даже, сибиряк. Махнул комбат рукой, и мы уехали. Надпись ту я постарался закрасить, но её всё равно было видно. Многих ребят я позабыл имена и фамилии, комбата не помню как звали, а вот Вьюжанин навсегда мне в память врезался.

Приближалась война. Несколько дней наша дальнобойная артиллерия вела огонь по каким-то невидимым целям. Мы думали, что это учения. Только потом я узнал, что адмирал Кузнецов громил немецкий флот на подступах к нашим базам, не дожидаясь приказов. По ночам в небе постоянно шарили прожектора. Однажды я спросил комбата, что это там за кресты над морем светятся?

- Какие ещё кресты? Прожектора.

- Да нет, прожектора в стороне и ярче, а это какие-то кресты.

- Не выдумывай, нет там ничего.

Очень этот разговор комбату не понравился. Позже старые солдаты рассказывали мне, что перед большой войной знамение бывает в виде крестов, но видят их только те, кому суждено в живых остаться. Видно, комбат знал об этой примете.

.

3.

.

Война для нас началась с бомбёжек. Немцев мы ещё не видели, но, выполняя приказ, отступали, уничтожая всё, что успели завезти в Эстонию или построить. Когда мы уже ушли из Палдиске, кто-то из начальства вспомнил, что на аэродроме остались пустые бочки, которые ещё могут зачем-либо пригодиться. И послали меня на полуторке за этими бочками. В гарнизоне и на аэродроме не было ни души. Погрузил я эти бочки в кузов, закрыл борт, и тут вижу, идут ко мне человек шесть эстонцев с оружием, а впереди - Ооло с немецким автоматом. Ооло у нас в гарнизоне вольнонаёмным работал и мы с ним иногда беседовали, мнениями обменивались.

Подошли они ко мне, Ооло спросил, что я здесь делаю и подивился нелепости моего задания. Потом они перешли на эстонский, и, как я догадался, стали спорить, что им со мной делать. Языка я не знал, но и так было понятно, что всем хочется меня пристрелить, и только один Ооло против. Но он всё же переспорил их, видно, не последний он там у них человек был. Наконец они замолчали, и Ооло сказал: "Машина твоя, плохая, нам не нужна, и бочки твои, пустые, нам не нужны, уезжай. И помни Ооло!" Помню, до сих пор помню.

Самое интересное, что сразу после войны, по какому-то свойству симметрии, случай этот со мной повторился почти один к одному. Я тогда оказался в Калининграде-Кенигсберге, жил в общежитии, работал шофёром. Для местной свинофермы я вёз мороженую картошку из Белоруссии, и на территории Литвы мотор забарахлил. Открыл я капот, стал разбираться, а когда поднял голову, вокруг меня стояли человек пять-шесть "лесных братьев". Спросили, кто я и что везу. Поговорили мы с их командиром и выяснили, что в начале войны служили в одном полку и даже общих знакомых вспомнили. Потом они стали решать, что со мной делать, и все настаивали на том, чтобы убить, и только старший был против. Наконец, он утихомирил своих и почти дословно повторил слова Ооло: "Ладно, машина твоя, плохая, нам не нужна, и картошка твоя гнилая нам не нужна. Уезжай и помни меня". Помню и этого, хотя имени он мне своего не назвал.

Никогда не забуду, как мне пришлось уничтожать склад военторга. Сапёрный офицер тормознул нас и попросил помочь. Он отрядил своего солдата, а комбат послал меня с канистрой бензина. И вот мы вошли в склад - огромное помещение с массивными дубовыми воротами. Мы шли вдоль высоких стеллажей, двое вчерашних деревенских парней, и поражались тому богатству, которое там было собрано и которое нам предстояло сжечь. Штабеля кожаных сапог, рулоны сукна и других тканей, разная одежда и обувь, посуда и парфюмерия, и чего там только не было! Всё это мы пощупали и понюхали, прежде чем облить бензином, Отойдя к двери, мы подожгли это добро и смотрели, как разгорается огонь. Внезапно стёкла в верхней части склада лопнули от жара, и образовавшаяся тяга захлопнула за нашими спинами створки ворот.

Мы попытались открыть ворота, но они так сильно были прижаты давлением воздуха, что даже не шевелились. А огонь уже припекал и дышать становилось трудно. К счастью, у сапёра оказалась при себе толовая шашка с детонатором. Он приладил её внизу ворот, поджёг шнур, и мы отошли вдоль стены, насколько возможно. Взрывом выбило пару досок из створки, и мы выскочили из склада, когда одежда уже начинала дымиться. Командиры наши отчитали нас за задержку, но это не омрачило нашей радости от спасения.

Мы с комбатом мотались на форде вдоль наших отступающих колонн. Было жарко и пыльно, в суматохе и сутолоке трудно было быстро ехать. В одном месте мы спрямили и оказались рядом с эстонским хутором вдали от наших частей. В то время действовал приказ о реквизиции машин у местного населения для нужд армии. Эстонцы не выражали, конечно, большого желания обменять свои машины на наши расписки, и потому всячески хитрили. Одна из хитростей состояла в том, что машину снимали с колёс, царапали, поливали рассолом, и со стороны она выглядела развалюха развалюхой. Вот такая машина и стояла на хуторе рядом с сараем.

Комбат приказал остановиться и осмотреть эту машину. Я заглянул под капот и сразу понял, что это как раз тот случай, машина была новенькая. В это время из дома вышел эстонец, дородный такой, солидный мужчина, подошёл ко мне и, добродушно улыбаясь, спросил меня, что это я тут делаю. Мне было неловко, фактически я ведь грабить его пришёл. Отводя глаза, я забормотал насчёт приказа и продолжил осмотр. И тут я услышал щелочек затвора и увидел направленный на меня карабин. Видно, хозяин прятал его там же, в сарае, и теперь тихонько достал.

Мы, водители, кроме карабинов были вооружены ещё наганами. Когда нам выдали их, новенькие, в кожаных кобурах, мы часто тренировались, кто быстрее выхватит наган из кобуры. С мальчишеским азартом, на счёт "три" или по какому-либо знаку, мы выхватывали из кобуры наши наганы и достигли в этом деле большого совершенства. И вот теперь этот навык пригодился. Рука моя сама выхватила наган из кобуры и я в упор выстрелил в эстонца. Он выронил карабин и упал. Я стоял и растерянно смотрел на него.

Тут в доме заголосили женщины, выскочили какие-то парни. Подбежал мой комбат, поднял карабин эстонца и цыкнул мне, чтобы я шёл к машине. Мы сразу уехали. Комбат посмотрел на моё лицо и сказал: "Не переживать тебе, дураку, надо, а радоваться, что жив остался". Вот так я впервые убил человека на войне, не солдата и не немца.

Начались бои с немцами. Такого разгрома, как в Белоруссии у нас не было, мы отступали в полном порядке и порой крепко давали немцам по зубам. Кадровые части, ещё не разбавленные наспех мобилизованными штатскими, мы были прекрасно подготовлены и рвались в бой, но приходилось отступать.

Мой форд фактически перестал быть командирской машиной. Комбат был постоянно в боевых порядках батальона, а я постоянно мотался то с донесениями, то с патронами, то с ранеными. Осколки посекли машину, кузов помялся, и надписи "Вьюжанин" уже было не найти. На лесных просеках я часто натыкался на невидимые в траве пеньки и постоянно мял рулевые тяги. Приходилось привязывать к ним трос, и человек пять-шесть солдат по моей просьбе, потянув за трос, выпрямляли их. При такой эксплуатации форда надолго не хватило бы, но погиб он всё-таки в бою.

Смотрю я сейчас фильмы о войне и удивляюсь. Если сам режиссёр войны не видел, то пусть бы хоть кто-нибудь проконсультировал его. А то показывают, как потеряли солдаты любимого командира или комиссара, и стоят, плачут над ним. Слёзы по закопченным щекам градом катятся - крупным планом! Очень эффектно. Не было там никаких слёз и быть не могло. Человек на войне, под обстрелом, при постоянной угрозе смерти очень быстро теряет способность бояться или сочувствовать. Уже дней через десять нормальный человек деревенеет и не испытывает ни страха, ни жалости, эти эмоции просто отмирают. Это просто защитная реакция организма, потому что нельзя , невозможно постоянно испытывать смертельный страх и оставаться нормальным. В таком состоянии ни над отцом ни над братом плакать не станешь, просто не сможешь. При этом всё остальное - и разум, и физическое состояние остаются в норме. Просто к смерти, и своей, и чужой, спокойно относишься. Вот, например, шли мы как-то втроём по болотистой лесной тропинке.

И вдруг - шлёп! - Рядом с нами мина в грязь упала, и хвостовик наружу торчит. Не взорвалась. Замерли мы на секунду, переглянулись - всё в порядке, живы, пронесло - и пошли дальше, даже тему разговора не сменив. И не храбрость это, а просто нормальная реакция организма на постоянную опасность. Я порой даже досадовал на себя, что страха не испытываю, потому что опасно это.

Бывали, конечно, и другие типы реакции на опасность, но редко. Например, истерика. Лежит взвод на рубеже атаки, ждёт свистка или ракеты. И вдруг кто-то один вскочит, и, матюкаясь, начинает стрелять в сторону противника. Ну, дольше нескольких секунд такой нервный после этого не живёт, потому что весь огонь на нём сосредотачивается.

А ещё бывает трясучка, когда человека такая нервная дрожь колотит, так у него руки-ноги ходуном ходят, что он порой и стоять не может. Как-то мне поручили одного такого в санчасть отвезти. Дали двух сопровождающих, погрузили они того трясущегося парня в кузов полуторки, и мы поехали. А в одном месте, у брода через ручей, слегка застряли. И тут немцы артобстрел начали, видно, это место у них пристреляно было. Выскочил я из кабины - и в кусты. Через секунду рядом и сопровождающие шлёпнулись. Лежим и смотрим, как снаряды вокруг машины рвутся. И вдруг видим: скачет к нам между разрывов наш нервно-больной. Прибежал, отдышался, и говорит: "Всё, ребята, со мной всё в порядке, поехали назад". Клин клином вышибло. Тут и обстрел прекратился. Ну, мы, конечно, посмеялись над ним, но и изругали предпоследними словами. Из-за тебя, мол, нас всех тут чуть не убило. Нет уж, куда приказано, туда и отвезём. И отвезли, когда стемнело. А через пару дней он вернулся, и никаких проблем у него уже не было.

Сложнее было тем, у кого была возможность расслабиться в тылу. Там у них это нервное одеревенение проходило, и на фронте они постоянно в состоянии стресса были. Приехал к нам как-то один офицер из штаба дивизии. Осматривал вместе с нашим комбатом передовую, обсуждал с ним что-то, держался хорошо. А потом мне было поручено отвезти его назад. Поехали мы, и в одном месте я остановился. Впереди был открытый участок, метров триста-четыреста, который простреливался, и просто так там ехать было нельзя. А тут, как назло, на дорогу вышел откуда-то телок, и стоит там. Офицер мой говорит мне:

- В чём дело, почему стоим?

- Да вот, телок на дороге, мешает проехать.

- Какой ещё телок? Может, ты просто боишься?

Обидно мне стало. А тут и телок как раз ушёл. Рванул я вперёд, а через сотню метров - по тормозам. И мины, которые нам предназначались, впереди легли. Я снова вперёд, и мины уже сзади упали. И снова резко остановился. И тут слышу, мой пассажир орёт благим матом и требует, чтобы я быстрее ехал. Смотрю, а он забился куда-то в угол, почти под сиденье, и глаза у него побелели от страха. Я вежливо так его и спрашиваю: "В чём дело? Может Вы боитесь?" А он только матюкается и шипит в ответ. Добрались мы до ближайших кустов, остановился я передохнуть, а мой пассажир выскочил из кабины - и в кусты. "Я - говорит- дальше и без тебя доберусь! Комбат потом поинтересовался, почему я так рано вернулся, я ему всё и рассказал. Он посмеялся, и попросил никому больше не рассказывать.

Нам, водителям, и на войне было легче, чем другим. Если простому солдату и обломится какой излишек - много ли он с собой унесёт? А у меня и запасные сапоги новенькие с собой, и запас тушёнки, и другое имущество, нужное и полезное. Да и в атаки нас не посылали, берегли. Словом, оснований завидовать нам было достаточно.

Однажды поставил я свою машину в укрытие, пули все по верху свистят, а у меня - полное затишье. Сижу на подножке и тушёнку из банки осваиваю. А мимо меня взвод на рубеж атаки выходит, и много там знакомых ребят. Ну я, не подумав, отсалютовал им ложкой и пожелал ни пуха. Кто кивнул в ответ, кто усмехнулся, а из середины строя кто-то незнакомый злобно так бросил: "Сидит, гад, тушёнку жрёт, а мы умирать идём!" Тушёнка эта сразу мне поперёк горла встала. Обидно мне стало, но не доказывать же, что и на своём месте у меня достаточно шансов быть убитым.

Минут через пять я взялся отремонтировать карманные часы одному коллеге - водителю. Инструменты у меня всегда были с собой, а тут я как раз добыл проволочку, из которой можно было навить подходящую пружину. Сел я на капот, часы на крышу положил, и только нагнулся за отвёрткой, как вдруг - щёлк - и нет часов! Только вмятина в крыше осталась. Часы-то блестели на солнце, вот снайпер их и засёк. Хорошо, что приятель мой видел это, а то пришлось бы ему свои отдавать.

Постоянно на передовой, как другие, я конечно не находился, но дороги, пристрелянные немцами, с постоянно висевшими над ними юнкерсами - тоже были не подарок. Но смерть как-то обходила меня. Однажды я тормознул на развилке у колодца. День был жаркий, дороги пыльные, пить хотелось постоянно. Подбежал я к колодцу, а с другой стороны с грузовика человек пятнадцать сгрудилось у колодца. Вот тут немцы и влепили снаряд в этот колодец. Очухался я, вижу: колодец разбит, а с другой стороны полтора десятка трупов лежит. Только дубовый сруб колодца и спас меня, все осколки на себя принял.

А вскоре и в первом бою поучаствовал, совершенно случайно. Привёз я в штаб дивизии очередное донесение, и в ожидании ответа заснул за баранкой, потому что постоянно недосыпал. И вдруг кто-то из штабных тормошит меня и орёт: "Вставай, немцы!" Какие, думаю, немцы? Я же ведь в тылу. Оказалось - немецкий десант. Построили нас, всех, кого удалось собрать: водителей, писарей, вестовых во дворе хутора, где штаб размещался, и объяснили задачу. По команде мы выбежали из открывшихся ворот в обе стороны и залегли в цепь. Тут только я окончательно проснулся и увидел немцев: редкой цепью они шли на нас со стороны леса и были уже в сотне шагов. Они поливали нас из автоматов от пояса, и пули сыпались вокруг, как горох. Я прицелился в того немца, что шёл прямо на меня, но тут пули ударили в землю прямо передо мной, и мелкие камешки запорошили мне глаза.

Когда я протёр их, то увидел своего немца шагах в сорока: он стоял и менял рожок автомата. Я вскинул винтовку и выстрелил. С такого расстояния не промахнёшься - мой немец упал навзничь. На этом, собственно, бой и кончился, потому что кто-то из штабных успел привести с дороги какую-то часть, которая ехала к фронту. Они подлетели на грузовиках и сходу ударили немцам во фланг и почти всех перебили. Мало кто из этого десанта спасся в лесу.

Я подошёл посмотреть на "своего" немца. Это был здоровый, почти под два метра ростом, красивый рыжий парень. Я почувствовал какую-то несправедливость оттого, что я, такой маленький и неказистый, почти спросонок, убил этого рыжего красавца.

Линия фронта в те дни проходила как раз по окраине какого-то посёлка, а штаб батальона - метрах в двухстах в одном из домов. Каждое утро немецкие самолёты бомбили нашу передовую, заходя с востока, от солнца. И каждое утро они пролетали над нашим штабом, не подозревая о нём. Вот тут я и решил погеройствовать, потому что летели они совсем низко и сбить самолёт из винтовки мне показалось легко. Встал я посреди двора, вскинул винтовку и выстрелил. То ли я попал, то ли лётчик заметил вспышку выстрела, но он начал охоту за мной. Очередь прошла в шаге от меня. Я думал, что на этом и кончится, но немец почему-то взялся за меня всерьёз. Он развернулся и снова стал пикировать на меня. Я снова пальнул по нему и побежал за угол. Но немец упорно вился над домом, снова и снова разворачивался, и, казалось, боекомплект у него никогда не кончится. Наконец, я нырнул под крыльцо, и немец, потеряв меня из виду, улетел. После этого переполоха мне было запрещено привлекать внимание к штабу, да у меня и у самого охоты не было.

Когда самолётов не было, во дворе штаба постоянно толкался разный народ: водители, связисты, разведчики. И вот в этой сутолоке один растяпа уронил гранату. Двор был вымощен камнем, и взрыватель при ударе сработал. Мы все вокруг замерли в растерянности, и вот тут я увидел, что значит солдатский опыт и находчивость. Рядом стоял парень, прошедший финскую войну и по праву считавшийся опытным. Как-то даже не торопясь, спокойно он поднял гранату и сунул её под кучу спутанных проводов, которые связисты навалили на стоявшую во дворе телегу. Взрывом приподняло эти провода, разбило телегу, но никто не пострадал.

Но бывало и наоборот. Новички, прибывшие с пополнением, при обстреле сразу прятались в укрытие, а мы, "обстрелянные", на первый взрыв не обращали внимания, после второго не спеша уходили в траншею и снисходительно объясняли новичкам, что такое "вилка". Но однажды немцы первой же миной накрыли пятерых. То ли случайно, то ли миномётчик хороший был, но с тех пор мы эту браваду прекратили.

На моём форде не осталось живого места. Лобового стекла уже не было, и на его место я приладил стальной лист в палец толщиной с крестообразной прорезью. Этот лист можно было откидывать вверх, а можно было опускать и чувствовать себя как в танке. Я был очень доволен своим изобретением. Мы продолжали отступать. В тот раз наш батальон пробирался по болотистой лесной просеке. Я на своём форде возглавлял колонну. Броневой лист с прорезью был поднят, кругом была тишина и спокойствие. Командир и начальник штаба в это время ехали верхом где-то в середине колонны. В очередном топком месте я забуксовал, открыл дверцу, чтобы посмотреть на заднее колесо, потом перевёл взгляд вперёд, вдоль колеи. И шагах в двадцати увидел направленный прямо на меня пулемёт. Я успел упасть в колею, прежде чем очередь разрезала капот и мотор моего форда. Краем глаза я видел, как пули буквально рассекали машину - скорострельный немецкий пулемёт - серьёзная вещь.

Вжимаясь в грязь, я отполз в сторону. Пули срезали ветви и траву над головой, стрельба была очень плотная, особенно в середине колонны. Я лежал в кустах и думал, что наверно один остался в живых. Наконец стрельба прекратилась, и немцы вышли из кустов посмотреть на свою работу. Один из них подошёл к моему форду, заглянул и полез в кабину. И тут у меня над ухом грохнул винтовочный выстрел, немец упал на сиденье, только ноги остались торчать. Боец рядом со мной передёрнул затвор и задумчиво произнёс:

- И чего он, дурак, полез туда?

- Сапоги у меня там на сиденье новенькие, хромовые.

- А-а, ну я его обул.

Спокойно и неторопливо он продолжил стрельбу, выцеливая немцев в кустах. Оказывается, не все погибли, винтовочные выстрелы были довольно частые, ожили и наши пулемёты. Немцы снова попрятались, и стрельба началась с новой силой. Потом стрельба смолкла, и мы и немцы стали разбираться, кто где находится. С пол минуты раздавались крики на обоих языках, и я впервые так близко услышал немецкую речь. Позже, когда я выучил немецкий, я пришёл к выводу, что это очень красивый язык. Но в тот раз мне казалось, что это не человеческая речь, а собачий лай. Так, то перестреливаясь, то перекликаясь мы постепенно разделялись и расползались.

Я пополз в ту сторону, где, по моим расчётам, должен был находиться комбат. Здесь стрельба была плотнее, пули срезали папоротники и траву. Бойцы, выползавшие оттуда, уверяли, что живых там больше не осталось, и что комбат и начальник штаба были убиты первыми. Я прополз ещё немного, туда, где вповалку лежали трупы наших солдат. Обстрел был очень плотным, и, подумав, я повернул назад. Конечно, комбат был убит, скорее всего в самом начале, но я до сих пор чувствую себя виноватым, что не убедился в этом сам. А вдруг он был только ранен и ещё можно было ему помочь? Хороший был командир, и мне почти как отец.

Так погиб сорок восьмой отдельный стрелковый батальон.

.

4.

.

Уцелевших после этого разгрома влили в 16-ю Непобедимую Латышскую дивизию. Так вот прямо она и называлась. Тут мне пришлось какое-то время повоевать простым пехотинцем. Дивизия вела тяжёлые оборонительные бои. С боеприпасами было неважно, а с харчами ещё хуже. А тут ещё немцы по ночам повадились вести беспокоящий огонь. Умом вроде бы понимаешь, что на такую большую площадь один снаряд в минуту - это почти что ничего. Ну рванул где-то там, далеко. Спи и не обращай внимания. Но следующий - уже ближе, а потом и совсем близко, и сна уже как не бывало, ждёшь следующего. А следующий - совсем далеко, успокоился, засыпаешь. Но тут - опять разрыв, уже ближе. И всё заново, и так всю ночь. А голодный не выспавшийся солдат - это уже почти и не солдат, тем более почти без патронов. В окрестных хуторах мы выметали всё съестное, что могли найти, уже без всякого стеснения. Но и местные жители наловчились прятать так, что не найдёшь. Однажды во время ночного перехода в окрестностях одного хутора мы буквально провалились в ямы, где местные попрятали своих кур. Тут же, на ходу мы свернули им головы, ощипали и съели. На всех конечно не хватило. К утру многие буквально валились с ног от усталости, а те, кто курочек покушал - ничего, бодро шагали.

В сентябре пошли холодные дожди, что тоже не добавило нам радости. Не знаю, какой великий тактик придумал атаковать тот хутор именно утром, но какая-то причина наверняка была. Хутор был на горке, а перед ним - широкая луговина, залитая водой - где по щиколотку, а где и поглубже. Погода стояла холодная и вода казалась ледяной. Вот на этой луговине, как пишут в книгах, и захлебнулась наша атака.

Литературный штамп "атака захлебнулась" на самом деле обозначает вот что. Сначала ты бежишь с винтовкой наперевес и рядом бегут твои товарищи, и вместе с ними ты орёшь "ура" и тебе не страшно и даже весело. И ты думаешь, что вот только доберёшься до этих сукиных сынов, что там на горке окопались, и уж покажешь им кузькину мать. И вдруг в какой-то момент времени ты замечаешь, что "ура" орёшь ты один. А где же твои товарищи? Справа метрах в пятидесяти, и слева так же один - два. А где же остальные? Ведь нас так много было... И ты замечаешь, что все пули теперь только в тебя летят, и вокруг головы жужжат так противно, и у ног фонтанчики выбивают. И тогда ты падаешь и стараешься зарыться как можно глубже, если нет лопатки, то ногтями.

Вот так мы и захлебнулись на той луговине. Только окопаться невозможно было. И вот лежу я в этой ледяной воде и не шевелюсь, потому, что стоит шевельнуться - сразу вокруг пули начинают булькать, фонтанчики поднимать. И постепенно руки и ноги мои начинают терять чувствительность, и при желании не очень-то ими пошевелишь. А потом я перестал чувствовать кожу и все мышцы на теле. Я лежал со странным ощущением, что у меня нет ни кожи, ни мышц, а только лёгкие, сердце, печень и прочие внутренности, и лежат они без всякой оболочки в этой ледяной воде. Я думал, что надо бы как-то подсунуть под них хотя-бы руки, но привести их в движение уже не получалось. Всё-таки мои потроха мне неплохо служили и жалко было морозить их в этом болоте.

Вечером, как только стемнело, наши без проблем взяли тот хутор. Уже в темноте санитары бродили по луговине и отыскивали тех немногих, кто был ещё жив. Двое санитаров подошли ко мне и один сказал: "Этот тоже готов, пойдём дальше". Я возмутился и хотел было сказать, что я вовсе не "готов", но язык не слушался, я мог только моргать. Другой санитар, видимо для очистки совести, наклонился надо мной, заметил мои подмигивания и возразил товарищу:

- А может, жив? Вроде бы моргает...

- Ну раз моргает, понесли...

Тут я отключился и пришёл в себя только в санчасти, когда меня растирали спиртом. Жить наверно буду, подумал я, но как теперь мои потроха будут вести себя после этой купели? Не стану ли инвалидом? С этой мыслью и заснул. И что же? через три дня я уже был в строю и не ощущал никаких последствий.

Дивизия вела тяжёлые бои, потери были большие, вместо выбывших кадровых бойцов приходило плохо обученное пополнение, часто мужики лет сорока. Но хуже всего было то, что многие из них не видели в немцах врагов. "А что?" - Говорили они - "Немцы - народ культурный, наведут порядок". Или: "За колхозы воевать не будем!" На передовой постоянно шли диспуты на эту тему, высказываться не боялись, потому что доносчик там и часу бы не прожил. Доходило и до драк, до выбитых зубов и сломанных рёбер, дрались один на один, а то и стенка на стенку, но оружие при этом не применялось, а если бы кто вздумал, его бы тут же прикончили. И это всё в двух-трёх сотнях метров от немецких окопов. Я постоянно участвовал в этих спорах, убеждая, что воевать надо не за колхозы, а за Родину, что немцы к нам пришли вовсе не для того, чтобы пивом нас поить, но аргументов мне частенько не хватало. Позже, уже в плену, я прочёл на немецком "Майн кампф" и поразился откровенности Гитлера в изложении его намерений относительно России. Эту бы книгу вовремя перевести да издать миллионным тиражом, чтобы каждый наш солдат ознакомился - лучшей агитки и не надо бы. Ну какой был смысл скрывать её от нас? Очередная загадка истории...

Водителей в дивизии не хватало, и вскоре я снова оказался за рулём. Старшина автороты вручил мне новенькую, ещё пахнущую краской полуторку и долго объяснял мне, что я должен ценить это и беречь технику, что новых машин поступает мало, а обормотов, которые так и норовят разбить новую машину, в дивизии много. Первая поездка на новой машине была в тыл, что было само по себе приятно.

Облачность была низкая, воздуха бояться было нечего, дорога была хорошая, и вообще всё было замечательно. Я ехал и наслаждался этой поездкой. Очнулся я среди обломков машины, которые были раскиданы по дороге. От полуторки уцелела только передняя часть с развороченной кабиной. Голова гудела и кружилась, я ощупал себя - вроде бы цел. Встал и поплёлся обратно в часть.

Старшина, конечно, высказал всё, что он обо мне думал, тем более, что я и объяснить ничего не мог. По моему делу послали другого водителя, а я поехал вместе с ним, чтобы по пути снять хотя бы уцелевшие детали с машины, так недолго бывшей моей. Там мы по следам и разобрались, как было дело. Оказывается, в кустах у поворота прятался немецкий танк-охотник, пробравшийся к нам в тыл. Он подстрелил меня и тут же уехал в другое место. А так как расстояние было всего метров сто-сто пятьдесят, то скорость снаряда была настолько велика, что он, пробив мотор и кабину, разорвался только ударившись о задний мост. Что, собственно, меня и спасло.

Следующая моя полуторка была уже не такая новая, да и задание не такое приятное. Было приказано доставить группу разведчиков к линии фронта. А поскольку линия эта была весьма условна, а местами её и вообще не было, то разведчики договорились прокатиться на моей машине в тыл к немцам, и вообще использовать машину, пока будет возможно. На мои возражения, что "так не договаривались", мне просто сунули пистолет под нос и сказали, что берут меня с собой, хотя я этого и не достоин.

Мы долго плутали по просёлкам среди болот, то и дело попадая под обстрел. Все места, где можно было проехать на машине, простреливались немцами. Наконец на одном хуторе разведчики решили пробираться дальше пешком и великодушно отпустили меня. Но уехать с этого хутора, куда мы так неосмотрительно заскочили, было уже не просто, все окрестности простреливались, и я решил подождать до темна.

Разведчикам надо было перебежать дорогу и добраться до опушки леса, но немцы не давали и носа высунуть из-за стены сарая, где мы прятались. Тут же, на хуторе, суетились и хозяева - старик со старухой. Они постоянно высовывались из-за угла дома, видимо беспокоясь за оставленную где-то скотину. И тут кто-то из разведчиков ляпнул: "А не они ли корректируют немецкий огонь?" Другой сказал: "Сейчас проверим", и подбежал к старикам. Не успели мы понять, что он хочет сделать, как он уже пристрелил их из нагана. Когда он вернулся, все напустились на него с бранью. Но он недоумённо пожал плечами, спрашивая: "Ну и чего? А почему нельзя-то?" Когда часа через три стемнело, разведчики ушли через дорогу, а я направился к машине, при расставании от души пожелав тому вояке не вернуться.

Потом продолжились бесконечные рейсы с боеприпасами, ранеными. разными грузами - обычная жизнь фронтового шофёра. Работы было столько, что спать было просто некогда, а если выдавалось пара часов, то спал тут же, за баранкой. Однажды ночью выдалось несколько часов отдыха, и я заснул в кабине, поставив машину метрах в двадцати от дороги. Сон, однако, получился беспокойный. Мне снилось, что подо мною взрывается снаряд, разрывает меня на куски и подбрасывает вверх. Вниз я падаю уже почему-то целым, но снова взрывается снаряд и всё повторяется. И так много раз. Когда утром я наконец выпал из этого кошмара, то обнаружил, что вся дорога и поляна вокруг моей машины изрыты воронками, а на капоте - слой земли толщиной с ладонь. Оказывается, ночью по дороге проходил обоз, телеги скрипели, обозники шумели. Ну, немцы и врезали по этому обозу, так, что почти ничего от него не осталось. А на звук они очень хорошо стреляли. Вот под этот аккомпанемент я и смотрел свой кошмар, но так и не проснулся. А проснулся только утром, в относительной тишине, когда санитары уже и раненых унесли.

Удивительный механизм – армия…Всё вроде-бы разумно устроено, но стоит возникнуть нештатной ситуации – и поражаешься тупости этой машины. В тот раз мы стояли недалеко от переправы, замаскировав машины. Выдалось несколько часов отдыха и почти все мы заснули. Мимо нас по дороге быстрым маршем проходили потрёпанные части. Вдруг один из бойцов в колонне упал. Снайпер! Труп оттащили в сторону и рота продолжила марш. Через пару минут снайпер нашёл новую жертву, раненого уложили на лафет, и батарея продолжила путь. И так, через каждые две-три минуты – новая жертва. Нас он, между прочим, не трогал, а стрелял только по проходящим колоннам. Тут уже было не до отдыха.

Мы стали наблюдать, и выследили-таки этого снайпера на верхушке сосны почти в километре от нас. Однако напрасно мы приставали к командирам проходящих частей, предлагая одним залпом батальона или одним выстрелом из пушки покончить с этим стрелком. У командиров был приказ прибыть со своим подразделением в назначенный пункт, и они не собирались устраивать охоту за снайпером. Распорядившись насчёт убитого или раненого, они уводили свои роты и батареи. А снайпер, прекрасно понимая этот порядок, никогда не убивал больше одного человека из подразделения. И в нас, «местных», тоже не стрелял. Так что у нашего начальства тоже не было причин принимать против него какие-либо меры. И продолжаться это могло бесконечно. Но мы уже не могли смотреть на это дело. Самовольно мы, человек семь-восемь водителей, оставили свою часть и отправились в поход против этого стрелка. Нам удалось подобраться к нему метров на двести, когда он заметил нас. Поймать его не удалось, но из-под нашего обстрела он сбежал, потеряв винтовку. Чувства победы мы, однако, не испытывали, потому что к тому времени он уже убил человек тридцать-сорок наших. Пустячок для огромного механизма армии, который продолжал крутиться, не замечая этого.

Через какое-то время я снова оказался водителем при штабе, на этот раз при штабе дивизии. Хороших водителей было мало, а таких, как я - с приличным довоенным стажем - и вовсе по пальцам перечесть можно было. В это время дивизия оказалась практически в окружении. В это время нас посетила какая-то высокая комиссия. Знаков различия под плащами видно не было, но, судя по поведению нашего начальства, чины это были очень высокие. Настолько высокие, что для того, чтобы вывезти их, к коридору, соединявшему нас с "Большой землёй", была стянута почти вся дивизионная артиллерия. Честь вывезти этих генералов выпала мне, как одному из лучших водителей. Мой командир долго инструктировал меня, что выехать надо сразу после залпа первой батареи, но не попасть под залпы следующих. На мой вопрос, ради кого затевается вся эта суматоха, он буркнул, что и сам не знает. Знал, конечно, но тайна есть тайна. Так я и не узнал, кого мы спасаем такой высокой ценой.

И вот мои пассажиры, важные и невозмутимые, уселись на сиденья. Ну что такое артиллерия дивизии с последними снарядами? Пешка, по сравнению с такими слонами, рискнём пешкой. Орудия стояли на опушке почти вплотную. Залп первой батареи взметнул тучу пыли и оглушил меня. Почти ничего не видя, я погнал по дороге, гадая, как бы не попасть под залп второй батареи. Не знаю, что там творилось у немцев, по которым прямой наводкой били пушки крупного калибра. По крайней мере я не заметил ни одного выстрела с их стороны. Наполовину оглохшие и ослепшие, мы вырвались из этого котла. Я благополучно доставил своих пассажиров в штаб армии, расстался с ними и стал думать, что мне делать дальше.

Приказ я выполнил, здесь никто ко мне интереса не проявил, и я не нашёл ничего лучшего, как вернуться назад. Но это было уже почти невозможно, обратный путь оказался длиннее и сложнее. Машину я вскоре потерял под бомбёжкой и пошёл пешком, напрямик. Путь этот занял несколько дней. Навстречу попадались наши потрёпанные части, вырвавшиеся из окружения, но никто не мог мне указать, где штаб дивизии. Повсюду видны были следы боёв. Победа над Шестнадцатой Непобедимой Латышской дивизией далась немцам дорогой ценой. Трупы и наших и немцев лежали вповалку, иногда вперемежку - там, где доходило до рукопашной. Я вспомнил приказ, предписывавший собирать документы у убитых врагов. Набрав изрядную пачку солдатских книжек, я вышел на поляну, сплошь заваленную немецкими трупами. Тут бы мне не хватило и мешка, и я понял бесполезность этого занятия.

Так бродил я по лесу, стараясь не нарваться на немецкие отряды, прочёсывавшие этот район, и в конце концов набрёл, наконец, на штаб дивизии. Странное это было зрелище. Командир дивизии сидел на пеньке посреди поляны, а штабные офицеры бродили по поляне, явно не зная, чем заняться. Я подошёл к комдиву, отрапортовал о выполнении приказа и протянул ему пачку собранных мною немецких солдатских книжек. Лицо его на минуту оживилось, он стал просматривать их, говоря: "Интересно, интересно..." Потом снова помрачнел, бросил книжки перед собой веером, как карты после проигрыша, и сказал: "Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения".

Меня тоже охватило безразличие. Я понял всю ненужность и бесполезность своего возвращения. Отойдя к ближайшему кусту и опустившись на траву, я почувствовал, что засыпаю. Трое суток я без сна и еды блуждал по лесу в поисках штаба дивизии, но дивизии уже не было, и никто не собирался давать мне какие-либо приказы.

Проснулся я от пистолетного выстрела. Протерев глаза, я увидел, что комдива уже не было на его пеньке. Все, кто был на поляне, замерли, а пожилой старшина прошёл за кусты, откуда раздался выстрел, вышел и объявил: "Всё, застрелился наш батя" (вероятно, речь идет о полковнике Николае Гавриловиче Сутурине, командире 16 сд - прим. ИИИ). Все как будто ждали этого: одни пошли хоронить комдива, другие стали жечь документы. Двое молоденьких лейтенантов спасали знамя: один из них снял гимнастёрку, а другой обматывал его знаменем. Глядя на них, я почувствовал странную уверенность, что это бесполезно, что они погибнут. Так, видимо, и произошло, так как с тех пор я больше не слышал о 16-й Латышской Непобедимой...

Когда я снова проснулся, на поляне уже почти никого не было. Надо было собираться в обратный путь, выбираться из окружения, и неплохо бы на этот случай обзавестись напарником. И тут я увидел водителя Родионова, с которым мы служили ещё в 48-м батальоне. Это был развитый, общительный, весёлый парень, то, что называется душа компании. Обычно мы обращались к нему по кличке Радик. Я окликнул его, и он с удовольствием принял моё предложение выбираться вместе. Ну что ж, подумал я, мне опять повезло.

.

5.

.

Обратный путь оказался гораздо длиннее. Фронт был уже далеко, все дороги и тропинки были перекрыты немецкими засадами, немцы методично и пунктуально занимались прочёсыванием. Мы шли через леса и болота, обходя хутора и открытые места. Питались в основном черникой, но это отнимало много времени. Через несколько дней мы уже еле волочили ноги, и мой напарник из весёлого неунывающего парня превратился в постоянно скулящего нытика. Приходилось постоянно подгонять его, будить после привалов и буквально заставлять его идти. Я уже с трудом переносил его жалобы и причитания.

Иногда мы встречали таких же как мы окруженцев, группами и по одиночке. Но не присоединялись к ним, а расходились со взаимной опаской, так как немцы забросили в эти леса много своих диверсантов, переодетых в нашу форму, видимо русских по происхождению, из белоэмигрантов. Они смешивались с нашими группами, а затем, отстав, расстреливали всех в спину из автоматов. Мы несколько раз натыкались на следы их работы, когда наши солдаты лежали убитыми вдоль тропинок, не успев даже оглянуться.

Однажды под утро мы заснули, не заметив, что устроили привал в десяти шагах от тропинки. Я проснулся от звуков немецкой речи и притаился. Немцы, человек двадцать, шли по тропинке и тихо переговаривались. И тут Радик начал храпеть. Я осторожно растолкал его, шёпотом объясняя ему, что рядом немцы. И тут он завёлся: "Ну и что ж, что немцы? Да плевать я хотел! Да я сейчас сдаваться пойду!" Он говорил всё громче и громче, но, к счастью. немцы как раз заспорили между собой, разбираясь, куда им сворачивать. Не мешкая, я тюкнул своего напарника в висок наганом, и он отключился.

Немцы не заметили нас и ушли своей дорогой. Я забрал у Радика наган и патроны и стал ждать, когда он очухается. Наконец он открыл глаза, потряс головой и спросил: "А что это было?" Я рассказал ему, пытаясь объяснить ему всю глупость его поведения. Собственно, мне уже было наплевать, сдастся он или нет. Я бы даже был рад отделаться от него. Но раз уж ты собрался сдаваться, то делай это по-умному, не суйся к первому попавшемуся подразделению, у которого своя задача и командиру которого нет никакого резона таскать тебя за собой. Шлёпнут тут же, и пойдут дальше. Если уж тебе приспичило сдаваться, то подожди у большой дороги колонну пленных, к ним и присоединяйся, ни один конвоир не возразит и характеристику с тебя не потребует. К тому же не худо было бы сначала со мной распрощаться, потому что в мои планы сдача в плен не входила.

Но Радик стал уже невменяем и слушать меня не стал. Обнаружив пропажу оружия, он потребовал вернуть его. Я вернул ему наган, а патроны оставил, сказав, что в плен его и без патронов примут. Пожелав своему напарнику успеха, я распрощался с ним и пошёл своей дорогой. Но он ещё долго плёлся за мной, то угрожая, то умоляя не оставлять его или хотя-бы вернуть патроны. Он просто зациклился на этих патронах, как-будто в решительный бой собирался, а не в плен. Наконец он отстал, и я вздохнул с облегчением. Забегая вперёд, скажу, что примерно через месяц или чуть больше мы снова встретились с Радиком. Произошло это в пересыльном лагере под Ригой. Мы поговорили с ним пару минут и расстались, на этот раз навсегда. Надо сказать, что патронов он у меня уже почему-то не требовал и даже о них не вспоминал.

Я продолжал пробираться на восток, обходя хутора и дороги. Через несколько дней я прибился к небольшой группе, которую формально возглавляли два двадцатилетних лейтенанта. Через пару дней мне пришлось с ними расстаться, без большого сожаления. На одном из привалов лейтенанты сидели под кустом и мечтали вслух, чего и сколько бы они съели. Один из них чистил новенький бельгийский браунинг вишнёвого цвета, неведомо как к нему попавший. "Эх, пожрать бы" - сказал он, и его ищущий взгляд остановился на мне. "Вот ты, как тебя, сходи на хутор и принеси хлеба. Это приказ, понял?" Что же тут не понять? Это было так же понятно, как и то, что на каждом хуторе была засада. Прежде чем уходить, я решил позаимствовать у моих отцов-командиров этот замечательный браунинг. Просто так, на память. "Мне бы что-нибудь посолиднее, товарищ лейтенант, кроме моего нагана" - намекнул я. К моему удивлению он довольно легко согласился усилить мою огневую мощь своим браунингом, и я отправился "на задание".

Дальнейший путь я продолжил в одиночку. Добыть что-либо кроме черники в этом лесу практически не удавалось, и вскоре я почувствовал, как же тяжёл этот браунинг, добытый нечестным путём. Бросить его, однако, было жалко. Еле передвигая ноги от голода, я брёл на восток, стараясь выбирать места поглуше. Через несколько дней мысли о еде стали навязчивыми до галлюцинаций. И тут я почуял запах костра и каши. Идя на этот запах, я выбрался на опушку леса и увидел перед собой хутор, а вокруг него расположились наши солдаты. Они и варили на кострах кашу. Спрятавшись в кустах, я стал наблюдать. Солдат было много, человек пятьсот. Что-то в них было не то. И форма не в порядке, и заросшие... Но ведь из окружения выходят, не с парада. Вроде бы больше ничего подозрительного. И кашу варят...

Спрятав в кустах под опавшей листвой браунинг, чтобы тамошнее начальство не позарилось, я вышел из кустов и пошёл к хутору. Подойдя, я поздоровался с крайними и спросил, где тут их начальство. На меня посмотрели, как на идиота, и один бородач буркнул: "Ещё один дурак припёрся. Вон наше начальство, на крыльце, иди докладывай. Да не вздумай бежать, на чердаке у них пулемёт". На крыльце сидел немец с автоматом, невидимый со стороны, и манил меня пальцем. Ему я и сдал свой наган. Остальные караульные сидели в доме и других укромных местах хутора и держали под прицелом окрестности. И я был не первым и далеко не последним, кто вот так присоединился к этой колонне военнопленных. Начался долгий путь на запад.

.

6.

.

По мере продвижения на запад колонна всё увеличивалась, к ней присоединяли всё новые и новые группы пленных. Раненых и ослабевших, отставших от колонны, конвоиры пристреливали без всяких разговоров. Когда на повороте дороги мы могли видеть пройденный путь, он был отмечен, как редким пунктиром, телами наших солдат. Конвойных было мало, и мы стали поговаривать, что пора бы наброситься на них всем скопом. Но нашёлся стукач, и нас стали каждый час тасовать так, чтобы не образовывалось устойчивых групп. За разговоры в колонне стреляли без предупреждения. Оставалось только шагать дальше, стиснув зубы.

Надо сказать, что на этих конвоиров я зла не держал. Личной жестокости никто из них не проявлял, это была обычная жестокость войны. Если бы они не убивали отставших, мы все бы легли. Если бы они не стреляли за разговоры в колонне, мы, сговорившись, перебили бы их и разбежались. Это были обычные солдаты, которые заметно тяготились выпавшей на них обязанностью. Когда они передали нас специальной конвойной команде, то тут мы столкнулись уже с жестокостью системы, да и люди там были уже другие, с особым рвением.

Вечером, перед тем как загнать нас на ночлег в большой сарай, нас построили и приказали выйти из строя офицерам, коммунистам и евреям. Никто, конечно , не вышел. Тогда немцы сами вывели из строя, кого сочли нужным, и расстреляли тут же, недалеко.

Утром, выходя вместе со всеми из сарая, я заметил, что двое в углу ещё спали. Я сказал, что надо бы разбудить ребят, но мне ответили, что их уже не разбудишь. Это были те, кто вчера выдал наших немцам. С этого момента стукачество прекратилось, и вечерних расстрелов больше не было.

К этому времени почти все, кто был ранен, уже отстали и погибли. Но кормёжка была настолько скудной, что и здоровые время от времени валились на дорогу и конвоиры добивали их. На одном переходе мой сосед подобрал на дороге банку недоеденных рыбных консервов и съел, несмотря на предостережения. До ночлега он ещё дошёл, но к утру уже умер от пищевого отравления.

Когда мы дошли до Риги, наша колонна уже насчитывала несколько тысяч человек. Нас гнали через весь город, и любопытные граждане Риги высыпали на тротуары, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Они смотрели на нас с интересом и обменивались замечаниями. Слов сочувствия я там не слышал. В основном выражались радость и злорадство. Среди общего шума я услышал:

- А этого-то почему не расстреляли?

- Явный комиссар! И идёт себе, как ни в чём не бывало.

- Да скажите же кто-нибудь конвойным!

С удивлением я увидел, что пальцы этих заботливых рижских граждан направлены на меня и слова эти относятся именно ко мне! Я только тут вспомнил, что, как и положено штабному водителю, одет в комсоставское обмундирование, и фуражка на мне комсоставская! Действительно, как немцы до сих пор не обратили внимания? Мои соседи сориентировались быстрее. Кто-то сбил с меня фуражку, и она покатилась под ноги. Кто-то сзади двинул меня кулаком в спину и сказал: "Раздевайся, дурак!" Я сорвал с себя гимнастёрку и кинул под ноги, а сзади мне уже совали рваную, испачканную кровью, но солдатскую х/б гимнастёрку. Я даже не видел спасших меня благодетелей.

Лагерь под Ригой был одним из звеньев в длинной цепи пересыльных лагерей. Здесь с нами впервые провели политико-воспитательную работу. Пожилой представительный человек с породистым лицом, в немецком мундире, но с чистым русским, пожалуй, даже аристократическим произношением, обрисовал нам обстановку на фронтах. Невесёлую обстановку, но ведь можно было и не верить... Затем перечислил нам правила поведения: к проволоке не подходить, по территории лагеря не ходить, группами не собираться, и так далее. За нарушение - расстрел на месте. Затем пригласил вступить в ряды борцов против большевизма.

Толпы желающих к нему не кинулись, но пара человек, под свист и улюлюканье, всёже подошла. Из нашей толпы послышались реплики в сторону аристократа:

- Ты сначала накорми нас, а потом разговаривай!

- Не на таких нарвался!

- А как насчёт Женевской конвенции?

Аристократ спокойно посмотрел на нас и сказал: "Ну, похоже, вы ещё не дозрели". На этом мероприятие закончилось. Возмущения своих товарищей я не принимал. Воевать надо было там, на фронте. А раз уж попал в плен, то не ерепенься и соблюдай правила.

Что значит несоблюдение правил, мы почувствовали в тот же день на собственной шкуре. Когда кто-то вздумал побродить по лагерю, пулемётчик с вышки открыл по нему огонь. Вместо того, чтобы тут же шлёпнуться на землю, этот олух в панике побежал, куда глаза глядят. Он довольно долго метался, пока не упал, а по пути его следования пули скосили ещё десятка два человек. Этот жестокий урок не был, однако, последним. И в последующие дни находились люди, которые неведомо по какой надобности, словно лишённые разума, начинали метаться по территории лагеря под проклятия и матерщину соседей. Кончалось это пулемётной очередью, уносившей жизни десятка-другого человек. Причём сам нарушитель нередко оставался жив.

В этом же лагере нас впервые накормили баландой, а не одними сухарями, как раньше. Наша очередь выстроилась к полевой кухне, где немецкий солдат орудовал черпаком. Рядом стоял фельдфебель с двумя автоматчиками и следил за порядком. Котелков почти ни у кого не было, и немец плескал баланду во всё, что подставляли: пилотку, полу шинели, сложенные ладони. Больше попадало на землю. Пленные отходили в сторону и пытались съесть то, что у них осталось. Зрелище было малоэстетичное, и фельдфебель смотрел на него с нескрываемым презрением. А шагах в десяти от полевой кухни валялось кучей десятка два больших консервных банок. Один из пленных, выйдя из очереди, направился к этим банкам. Прогремела автоматная очередь, и бедняга упал, не пройдя и пол-пути. Наглядный урок по поддержанию дисциплины.

Когда подошла моя очередь, я не подставил ничего, и раздатчик замер с половником. Он вопросительно посмотрел на фельдфебеля, фельдфебель на меня, а я развёл руками, показывая, что у меня ничего нет. "Плащ-палатка!"- сказал фельдфебель, показывая на мою плащ-палатку. В ответ я показал на полу его шинели и спросил: "А ты ешь из своей шинели?" Не знаю, насколько он знал русский язык, но смысл ему был понятен. Сначала он оторопел от моей наглости, а потом видимо представил себе эту картину: как он, сверхчеловек, хлебает баланду, размазывая её по шинели. Ну что может быть нелепее этой невозможной картины? Он захохотал, а отсмеявшись приказал солдату принести консервную банку из кучи. Я крикнул ему вдогонку: "Три!" и показал три пальца.

Фельдфебель махнул рукой и повторил: "Три". Так я приобрёл первое имущество, облегчившее жизнь. Две другие банки я отдал стоявшим за мной, а свою протянул раздающему. А фельдфебель сказал ему: "Погуще, погуще". Сказано было по немецки, но смысл был понятен и без перевода.

В очередной раз жизнь подтвердила правило, что достойное поведение, как правило, облегчает существование. Хотя, как исключение, может и стоить жизни.

Дальнейший путь на запад стоил нам всё новых и новых жизней. В одном из лагерей мы застряли на две недели. Не знаю, случайно так получилось, или специально, чтобы уменьшить наше число, но почти вся территория этого лагеря оказалась залита водой - где по щиколотку, где глубже, с редкими островами. Шли холодные осенние дожди, от которых негде было укрыться. Спать пытались стоя, сгрудившись в кучи и прижавшись друг к другу. Пригнали нас туда тысяч семь. Через десять дней уходила едва тысяча. Но, как правило, лагеря были расположены на песчаной сухой местности, часто под сосновым редколесьем. В один из таких лагерей нас пригнали, когда по ночам уже начались заморозки. Чтобы спастись от холода, многие начали рыть норы, но песчаная почва обваливалась. Нужен был материал для перекрытий, и за редкие сосновые ветки и даже кусочки коры началась конкурентная борьба.

Какого только мусора я не набрал для своей норы, но для завершения перекрытия материала всё равно не хватало. И вот, совсем недалеко от своего "жилища" я увидел прекрасную сосновую ветку. Я схватил её, но одновременно со мной её схватил и другой пленный. Мы посмотрели друг другу в глаза и поняли, что никто не собирался уступать. Мой конкурент для обоснования своих претензий перед решающим рывком заявил "Це моя ветка!" Какое знакомое произношение! Неужели?

- А ты видкиля?

- С Воронежской области.

- И я тоже. Я из Калитвы.

- А я из Атамановки.

Восемь километров от Калитвы до Атамановки. Так я познакомился с земляком по фамилии Солодкий из Атамановки. Большой радости он не выразил, но сказал:"Ладно, пойдём, познакомлю тебя ещё с одним земляком". Вторым земляком оказался Кулик из Криничной, километрах в шести от Калитвы. Кулик был деревенским кузнецом. Это был спокойный, крепкий парень с внушительной внешностью. Солодкий же был по профессии пастухом, а по призванию разбойником, и выход своей натуре давал в конокрадстве и прочих сомнительных предприятиях.

Мои земляки сразу приняли меня в свою кампанию, и мои шансы на выживание сразу возросли. Оба они оказались людьми обеспеченными по тамошним меркам. Из имущества, положенного солдату, им не хватало только касок и противогазов. Всё остальное имелось с избытком: шинели, пилотки, запасное бельё и портянки, котелки и фурнитура – всё в почти идеальном порядке. Оказывается, как только их часть была разбита и они остались без командира и в окружении, они сочли свой воинский долг выполненным. По-хозяйски запасшись всем, что можно было найти в брошенном имуществе, они бросили оружие и, пробравшись через немецкие позиции, пошли на восток. Но, как только съестное у них кончилось, они спокойно вышли на дорогу и сдались в плен.

Оба моих земляка, несмотря на разницу характеров, были по-крестьянски рассудительны и в своём теперешнем положении не видели ничего постыдного и ни о каких побегах даже говорить не желали. При этом они обладали большим чувством собственного достоинства, что вообще характерно для населения тех районов Воронежской области, которые были когда-то южной границей империи. Коренное население тех мест, по Дону и Чёрной Калитве, на мой взгляд, по нраву и характеру заметно отличается от населения центральной России. Всё-таки, триста лет свободы и опасностей и триста лет крепостного права сформировали разный тип людей.

Холода, между тем, усиливались, и однажды ночью грянул настоящий мороз. Мы лежали той ночью в своей трёхместной норе, прижавшись друг к другу, подстелив одну шинель и укрывшись другой и плащ-палаткой. Холод не давал заснуть, и мы слышали, как мародёры приступили к своей работе: они раздевали умерших, лежавших на территории лагеря, но не щадили и умиравших. Время от времени откуда-нибудь из темноты доносился крик: "Братцы, что вы делаете, я ведь ещё живой!" Но гиен не разжалобишь.

Утром, выбравшись из норы, мы увидели множество окоченевших голых тел, Пока они лежали в одежде, они не привлекали внимания, теперь же мы воочию увидели, что мёртвых почти столько же, как и живых. Оно и не удивительно. Под открытым небом и при такой кормёжке выживали только самые крепкие. Так, несколько дней нам давали сладковатую бурду, какой-то отход сахарной промышленности. В ней была масса мелких обрезков каких-то колючих стебельков, которые в желудке проявляли себя хуже абразивного порошка. Нетерпеливые выпивали сразу эту похлёбку, и после нескольких дней кровавого поноса в мучениях расставались с жизнью. Никогда не забуду, как я медленно цедил сквозь зубы эту густую жидкость, терпеливо выбирая из неё колючки. На глоток уходило несколько минут, на всю порцию – пол дня. Пол дня борьбы с желанием выпить всё сразу и насытиться.

К этому времени, похоже, немцы решили, что не по-хозяйски терять столько рабочей силы, но и филантропию лишнюю разводить они тоже не стали. Для работ в Германии они решили отобрать лучших из лучших. Метод отбора, они называли это селекцией, был предельно прост. Все заключённые колонной по одному проходили через узкую калитку в проволочной изгороди, а здоровенный пьяный эсэсовец стоял рядом и лупил всех проходящих палкой по голове.

Медленно приближалась моя очередь. Я видел, как кто-то пытался закрыть голову руками, кто-то увернуться, но такие получали ещё и ещё. Иногда, правда, палка не опускалась, как-будто эсэсовец забывал ударить. Внутренний протест против этой процедуры рос во мне с каждым шагом, и когда подошла моя очередь, я был готов броситься на этого палача. Подняв голову и глядя ему в глаза, я сделал шаг, другой, прошёл мимо – палка всё ещё была поднята. Двое моих товарищей тоже прошли следом, не получив удара. Но после них палач снова заработал, как заведённый. Тут мы смогли обменяться впечатлениями. Ведь этот пьяный садист явно выделил нас троих, почему? "Я ему прямо в глаза дывывся" – сказал Кулик – "Если бы ударил, я бы ему зубами в глотку вцепился". Так же вёл себя и Солодкий.

Конечно, эсэсовец не испугался троих доходяг, но то ли сознательно, толи неосознанно не трогал тех, кто шёл мимо него спокойно и достойно. А те, кто, пряча глаза, пытался уклониться от удара, получали вдвойне. Некоторые кончили свой жизненный путь именно у этой калитки.

"Селекция" повторялась ещё два раза, и оба раза для нас всё с тем же, явно неслучайным, результатом. После третьей селекции нас вместе с партией других пленных отправили на работы в Германию. Начинался новый этап моей одиссеи.

.

7.

.

Мы попали в северо-западную Германию, куда-то в окрестности Гамбурга. Сеть лагерей для военнопленных всё больше разрасталась, и нас часто переводили из одного лагеря в другой, в зависимости от потребности в рабочей силе. Погрузочно-разгрузочные работы, добыча торфа, земляные работы стали обычным нашим занятием. Позже, когда авиация союзников добралась до этих мест, нас стали привлекать к разборке завалов.

Мои впечатления о Германии в тот период я не могу назвать особо яркими. Лагерные бараки, железнодорожные станции, пакгаузы, карьеры, заводские дворы - вот всё, что встаёт перед глазами при воспоминаниях. Такие работы и такие места мне и в России были не в диковинку. Тем интереснее было встречать чисто немецкие штрихи и детали быта, организации работы.

Например, узкоколейка, которая связывала несколько посёлков с железнодорожной станцией. Именно по этой узкоколейке нас привезли на торфоразработки. Маленький паровозик был похож на игрушку, сверкал начищенной латунью и свежей краской. К паровозу цеплялись такие же игрушечные вагоны или грузовые вагонетки. Но больше всего нас поразила одна деталь: белые манжеты машиниста. Машинист, он же кочегар, стоял на маленькой площадке под навесом,. Небольшой аккуратной лопаткой он набирал уголь в тендере и кидал в топку. Одет он был в чёрный фрак, на голове у него был чёрный котелок, и, что самое удивительное, у него были белые и абсолютно чистые манжеты. Мы переглянулись, и я услышал фразу: "Да-а-, у нашего бы Ваньки и нос был бы чёрным, а тут надо же, манжеты…".

Немцы были уверены в победе и хотели, чтобы и мы в этом не сомневались. Политинформаторы из предателей регулярно освещали нам победы немецкого оружия, снабжали литературой. Однажды летом сорок второго мне попал в руки журнал, почти весь посвящённый взятию Сталинграда. На развороте была помещена фотография немецкого солдата с засученными рукавами, который победно стоял на берегу Волги. Моих знаний немецкого было недостаточно для полного понимания текста, но я нашёл грамотея, который перевёл мне статью. В статье говорилось о подвигах немецких солдат, которые едва ли не голыми руками расталкивая советские танки, прорвались к Волге.

В журнале так часто описывалось, как храбрые немецкие солдаты уничтожали русские танки с помощью магнитных мин, которые они прилепляли в бою к танковой броне, как они поджигали их огнемётами и даже бутылками с зажигательной смесью, что я пришёл к твёрдому убеждению, что с техникой у немцев уже настолько паршиво, что воевать они начинают по-нашему – дубиной. С этого момента я уже не сомневался в нашей победе. Уж если им не хватает танков, если им не хватает техники и они берутся за дубину, то им конец. Потому, что дубиной мы лучше умеем, у нас это всегда лучше получалось.

Как-то мы небольшой группой работали в городе недалеко от столовой. Из её дверей вышли человек пять-шесть власовских офицеров, молодых ребят – вчерашних лейтенантов Красной армии, и остановились возле нас. Слово за слово – завязалась беседа. Никто никого не агитировал, у них был свой путь, у нас свой. Просто поговорили о жизни. Под конец разговора я сказал им: "Похоже, ребята, вы крупно влипли. Как вы сами-то считаете?". Они переглянулись и сказали: "Да, похоже". Немецкого энтузиазма и веры в победу им явно не хватало.

Никогда не забуду примера, который подали всем нам французы. Они были нашими соседями по лагерю, их зона отделялась от нашей рядом колючей проволоки. Однажды мы заметили, что там началась какая-то суматоха. Кто-то из французов то ли пытался бежать, то ли украл что-то и скрылся в бараке, и теперь немцы искали его. Всех двести человек, что были в бараке, построили и предложили выдать «преступника». Минут двадцать надзиратели ждали, но предателей не нашлось. Тогда фашисты приступили к террору. Они избивали каждого десятого, потом каждого пятого, потом всех подряд. Наконец им объявили, что расстреляют всех, если они не выдадут того одного. Французы стояли молча с гордо поднятыми головами.

Из своей зоны мы наблюдали всё это и с волнением ждали, чем же это закончится. На расстрел двухсот человек лагерное начальство всё-таки не решилось. Трое суток стояли французы в строю, на холодном ветру, под мокрым снегом. Наконец нацисты признали своё поражение и отправили их в барак. Французы уходили, как победители. Это был маленький парад, овация, которую им устроили все, кто наблюдал за этим противостоянием. Победа наших союзников ощущалась нами как праздник.

Кстати, если уж зашла речь о национальностях. Не знаю, насколько соответствует действительности эта история, но те, кто разбирал завалы, рассказывали вот что. Как-то во время авианалёта немцы сбили Б-17 – "летающую крепость". Самолёт летел над городом, горел и постепенно снижался. И тогда экипаж, человек пятнадцать, вышли с оружием на крылья, и, стоя на них во весь рост, поливали город огнём из автоматов. Самолёт упал в самом центре города, врезавшись в ратушу. Когда завалы разобрали, оказалось, что все американцы – чёрные. Молодцы, красиво погибли. Таких легенд тогда было много и отделить правду от вымысла было невозможно, но они помогали нам держаться.

Мысль о побеге не давала мне покоя. Я чувствовал, что если не сбегу, то просто не смогу считать себя человеком. Я пытался склонить к этому своих земляков, но они были непреклонны. Они просто отказывались меня понимать. "Мы воевали честно" – говорили они – "В плен попали не по своей вине и никому мы теперь ничего не должны".

Из лагеря бежать было сложно, но с места работы - вполне возможно. Но что делать потом? Как пройти всю Германию с патрулями вдоль дорог, с постами у каждой деревни, как остаться незамеченным собаками и жителями, чем, наконец, питаться? Некоторые рисковали бежать, но практически всех их ловили, привозили назад, и показательно, перед строем избивали. Если в момент поимки они были без оружия, то у них ещё оставался шанс выжить после побоев. Если же у них обнаруживали оружие, то их забивали до смерти.

Поняв, что с моими земляками каши не сваришь, я в конце концов сговорился с двумя другими парнями. Начиналась весна сорок третьего года. Мы находились в одном из лагерей на окраине посёлка. Охраняли нас нестрого, можно было даже отпроситься у охраны и сходить в посёлок на час-другой. В посёлке было довольно много русских девушек, угнанных в Германию. Они тоже были заняты на разных неквалифицированных работах, некоторые в прислугах, но свободы у них было несколько больше, чем у нас. Вот с этими девушками мы и сговорились. Они добыли нам гражданскую одежду, собрали кое-какой еды и проводили за околицу посёлка мимо поста жандармерии, куда пленным ходить не разрешалось. Мы прошли в обнимку мимо поста, маскируясь под влюблённые парочки, и на нас не обратили внимания, приняв за местных.

В лесу за околицей мы поблагодарили наших спутниц и расстались. Я часто вспоминал их потом с благодарностью, ведь они жизнью рисковали ради нас. Кто знает, как сложилась потом их судьба…

Кулик и Солодкий, мои земляки и товарищи, не раз выручавшие меня, остались в лагере. До последней минуты они отговаривали меня от побега. Видя, что это бесполезно, они пожелали мне удачи, однако сказали, что вероятно вскоре вновь увидят меня, но помочь уже ничем не смогут.

Однако, прогноз этот не оправдался. Увиделись мы только через двадцать лет, и они признали, что моё решение было более правильным. Они пробыли в том лагере до лета сорок четвёртого года, когда их вместе с несколькими сотнями других пленных немцы переправили на один из островов у берегов Норвегии. Немцы пытались превратить этот остров в неприступную крепость и для этого не жалели жизней русских пленных. В нечеловеческих условиях работали они в каменоломнях и фортификационных сооружениях на этом острове. Из каждой сотни привезённых туда пленных выжило едва ли десять.

Освободили их американцы в самом конце войны, до крайности истощённых, похожих на скелеты. Некоторые умирали от истощения даже после освобождения. Но мои земляки, благодаря железному здоровью и природному упорству, выжили. Судя по их воспоминаниям, это была самая страшная страница их жизни.

Я же, начиная побег, смотрел в будущее с оптимизмом. В кармане у меня была карта Германии, добытая из старого школьного атласа, было немного сухарей и были два новых товарища. Имя одного из них я забыл, а второго звали Алик. Алик был кавказец, весёлый и отчаянно смелый парень, он стал у нас вожаком.

.

8.

.

Мы двигались на юго-восток вдоль линии железной дороги. Шли по ночам или ранним утром, днём отлёживаясь в укромных местах. Продвижение было крайне медленным. Чтобы не наткнуться на пост или патруль, приходилось обходить все станции и полустанки, попадая при этом в болота, натыкаясь на деревни и хутора и обходя и их в свою очередь. На обход одной станции уходило до трёх суток.

С едой было особенно трудно: запасы наши быстро кончились, на полях ещё ничего не было, и от голодной смерти нас спасал только воровской талант нашего вожака. В то голодное время разведение кроликов стало в Германии очень популярным занятием, клетки с кроликами были почти в каждом дворе, на каждой станции, в каждой деревне. Алик оставлял нас караулить на околице, а сам как кошка бесшумно пробирался во двор и вскоре возвращался с двумя-тремя задушенными кроликами.

Через месяц пути мы прошли чуть больше ста километров. Развернув нашу карту, мы подвели неутешительный итог и решили рискнуть. Вечером мы вышли на полотно железной дороги и пошли по шпалам, время от времени сходя в сторону при приближении поезда. Когда мы подошли к станции, то не стали обходить её, а притаились и дождались патруля. Патруль на станциях был , как правило, один и ходил взад-вперёд по путям от одной границы станции до другой. Пристроившись за патрулём шагах в ста, мы по путям минули станцию, а у выхода притаились в стороне и пропустили патруль назад. Затем опять вышли на шпалы и продолжили наш путь.

Такой способ прохода станций значительно экономил время и, судя по карте, скорость нашего продвижения значительно возросла. Надо сказать, что уровень автоматизации железных дорог в Германии был довольно высок, обслуживающего персонала было очень мало, и риск встретить кого-либо из работников железной дороги был невелик.

Мы прошли таким образом несколько станций и стали терять осторожность. За что чуть было не поплатились на одной большой станции. Как всегда пристроившись к патрулю и добравшись до середины станции, мы обнаружили позади себя ещё один патруль. Более того, на станции началась какая-то суета, показались какие-то люди с фонариками, и мы поняли, что влипли. Бежать было некуда, прятаться негде, и когда с нами поравнялся манёвровый паровоз, мы без колебаний забрались в кабину.

Пожилой машинист встретил нас довольно спокойно. Мы немного говорили по-немецки, он немного говорил по-русски и мы быстро договорились. Он объяснил нам, что не может ехать, куда нам вздумается, но когда в процессе работы приблизится к границе станции, то расстанется с нами с удовольствием. Подошедший патруль стал интересоваться у него, не видел ли он на путях троих подозрительных людей. Высунувшись из окна, машинист спокойно ответил, что никого не видел.

Трое подозрительных людей в это время сидели в кабине его паровоза и обдирали одного из трёх кроликов, которых Алик добыл на окраине станции. Пока машинист выполнял свою работу по формированию составов, мы поджарили кролика в топке и начали ужин, не забыв пригласить и своего гостеприимного хозяина. Старик разделил с нами трапезу, а потом, осмотрев шкурку, сказал: «А кролика-то вы, похоже, у меня украли». Ну что ж, извини, папаша, так сложилось, судьба…

Примерно через час катания на паровозе мы наконец оказались за границей станции. Машинист притормозил, мы поблагодарили его и спрыгнули с паровоза. Пора было искать место днёвки. После этого случая мы решили больше не держаться за железную дорогу, а идти по возможности придерживаясь восточного направления.

Стояло лето, ночи были короткие, и это замедляло наше продвижение. Зато на полях уже можно было кое-чем поживиться. Однажды рассвет застал нас на гороховом поле на самой окраине небольшого городка. Мы слишком увлеклись кормёжкой, и когда рассвело, искать укрытие было уже поздно. Мы замаскировались прямо в поле, натянув на себя гороховые плети. Оказалось, что метрах в двадцати от нашей лёжки проходит узкая, но довольно оживлённая дорога. Весь день мимо нас ехали машины, велосипедисты, шли пешеходы. Группа людей остановилась прямо напротив нас. Минут пятнадцать они обсуждали какой-то вопрос, а мы опасались, как бы им тоже не пришло в голову полакомиться горохом.

Беспокоились мы, однако, напрасно. Весь день мы пролежали в поле на небольшой возвышенности, наблюдая жизнь городка и вполголоса заинтересованно обсуждая, насколько велико у немцев уважение к чужой собственности. К вечеру мы убедились, что оно достаточно велико, так как даже дети, проходившие по дороге, не трогали горох на обочине. С наступлением темноты мы ещё немного попаслись и продолжили путь.

Сбор "урожая" отнимал довольно много времени, а, обходя деревни мы постоянно сбивались с курса. В конце концов, мы решили идти прямо через деревни. На входе в каждую деревню, метрах в ста, как правило, был секретный пост, где сидел вооружённый караульный из местных жителей. Но так как все мужчины призывного возраста были мобилизованы в армию, то на посту обычно сидел какой-нибудь старый дед, полуглухой и полуслепой.

Вычислив такой секретный пост, мы подкрадывались к этому «часовому», вежливо здоровались и забирали у него оружие, как правило – допотопный карабин с тремя-пятью патронами. Затем, выяснив, где находится следующий пост, мы предлагали старику тихо посидеть на месте минут пять, а потом идти за своим оружием, которое мы обещали положить на дорогу в ста метрах от его поста. Достигнув такой договорённости, мы расставались, довольные друг другом. Мы получали возможность пройти прямо через деревню, а старик получал в целости и сохранности своё оружие и помалкивал о ночном происшествии. По крайней мере никто из них не поднял тревогу и погони за нами не было.

Так мы всё лето продвигались на восток. Питались в основном дарами полей, разнообразя овощное меню крольчатиной. К концу лета мы были уже в восточной части Германии. Наше путешествие было в основном благополучным, и уверенность, что оно окончится успехом, всё возрастала. Но ничто хорошее не длится столько, сколько хотелось бы.

На окраине одной из деревень Алик послал меня добыть кролика, справедливо решив, что пора и мне приобщиться к этому ремеслу. Но, то ли я был плохим учеником, то ли просто судьба, задание это я провалил. Хуже того, дело кончилось погоней и я отбился от своих товарищей. Продолжать путь одному оказалось значительно труднее.

Стояла осень, ночи стали длиннее, и это было хорошо, но они стали гораздо холоднее, и это было плохо. На полях ещё было достаточно корма, но воровать в одиночку было сложнее. Трудности и сложности со временем всё возрастали.

В конце концов я оказался в окрестностях небольшого города, почти полностью разрушенного авиацией союзников. Это была зона бедствия, и прокормиться там было практически невозможно. Повсюду встречались группы местных жителей, покинувших руины города. Тут же бродили без всякой охраны и наши пленные из лагеря, который тоже попал под бомбовый удар. Хаос был столь велик, что местная администрация никак не могла упорядочить его, несмотря на немецкую дисциплину и исполнительность.

Здесь я шёл открыто, ни от кого не скрываясь, потому, что ничем не выделялся среди этих толп беженцев, таких же оборванных и голодных. Холод и голод всё больше давали себя знать. Слабость не давала идти быстро, приходилось часто отдыхать.

Однажды, проходя через деревню, я увидел, что дверь одного из домов открыта. Я подошёл и встал в дверях. Передо мной была небольшая, скромно обставленная комната со столом у дальней стены. У стола, спиной ко мне, стояла пожилая женщина и заворачивала в бумагу стопку бутербродов с ветчиной. Меня она не замечала. Я не отрывал взгляда от этих бутербродов. В разорённом войной краю это была большая ценность не только для меня, но и для любого местного жителя. Не рассчитывая ни на что, я на ломаном немецком языке попросил немного еды. Женщина обернулась, посмотрела на меня, и глаза её наполнились слезами. Ещё несколько секунд посмотрев на меня, она отделила от стопки бутербродов шесть штук – ровно половину – и протянула мне. Может я напомнил ей кого-то, может, просто мой вид был достаточно выразителен, но она спасла меня от голодной смерти. Пробормотав слова благодарности, я пошёл дальше. Эти бутерброды позволили мне преодолеть ещё два десятка километров.

Я чувствовал, что моё путешествие близится к концу. Умру я от холода и голода, или меня поймают и забьют до смерти в лагере – мне было уже почти всё равно. Судьба, однако, предусмотрела для меня и другую возможность. Утром, на окраине одной из деревень, когда я сидел под кустом в каком-то пограничном состоянии между сном и явью, между жизнью и смертью, ко мне подошёл какой-то человек. Внимательно посмотрев мне в лицо, он приказал идти с ним. Я встал и поплёлся.

Так я впервые увидел своего Хозяина. Это был и хозяин всей деревни, он был главой местного отделения нацистской партии, как я потом узнал. И это был человек, который спас мне жизнь, причём, неоднократно. Приведя меня к себе домой и выслушав мою версию о том, что я пришёл из местного лагеря для военнопленных, разбомблённого американцами, он сказал: «Ладно, я тебе верю. Будешь жить у меня и работать в моём хозяйстве». Версия моя была шита белыми нитками и легко проверяема, но проверять он не стал. Так я стал батраком Хозяина и провёл в той деревне больше года.

.

9.

.

Это был уникальный период моей жизни. Я получил возможность наблюдать немцев не со стороны, не сквозь прорезь прицела, не как надсмотрщиков, а как товарищей по работе. Мужчин призывного возраста в деревне, конечно, не было. Все работы выполнялись стариками, женщинами, инвалидами и батраками из русских пленных и угнанных. Мы постоянно работали вместе, бок о бок, независимо от национальности. А где ещё лучше узнаешь человека, как не в совместной работе?

Язык я освоил довольно быстро. И с удивлением стал обнаруживать, как много у нас общего. Впрочем, крестьянин он везде крестьянин. Я участвовал в разговорах, мы обсуждали всё, вплоть до идеологии и положения на фронтах, и я ни разу не столкнулся с проявлением ненависти или просто неприязни. Иногда, с появлением нового человека в кампании, разговор вдруг обрывался или переходил на другую тему. С его уходом мне поясняли: "Наци", так, как у нас говорили: "Коммунист".

Как и у нас, здесь каждое хозяйство имело государственное задание по количеству и составу производимых продуктов, и за выполнением его следили строго. При постоянном невыполнении задания хозяину давали какую-то сумму денег, а землю изымали и продавали более умелому руководителю. Система конечно не колхозная, но и капиталистической свободой здесь и не пахло.

Работал я как всегда добросовестно, потому что работать «по колхозному» никогда не умел, а заниматься саботажем в тех условиях было просто глупо. Вскоре хозяин стал доверять мне любую работу, зная, что я всё сделаю как надо. Домочадцы его тоже относились ко мне хорошо. Во всей деревне у меня был только один недоброжелатель – служанка, вернее домоправительница хозяина – полька Крыся, которая использовала любую возможность, чтобы мне напакостить. Я так никогда и не узнал причины её ненависти. Все остальные жители деревни были, как правило, приветливы и доброжелательны со мной. Звали меня Теодор, или чаще – Тео.

Однажды хозяин послал меня в подвал перебирать картошку. Работал я там вместе с пятью-семью женщинами, которые судачили о своих делах. Разговор зашёл о войне, о пленных, и одна из женщин сказала: "И зачем только их в плен берут, когда самим жрать нечего? Убивать их надо на месте". Все её поддержали: "«Правильно, всех пленных надо поубивать!" Я сделал наивно-огорчённое лицо и спросил: «Что, и меня надо убить?» Женщины на секунду замолкли, переглянулись, и вдруг загалдели все вместе: "Нет, нет Тео, тебя не надо, тебя мы никому не дадим убить!" Мне было смешно и в то же время грустно. Как легко люди распоряжаются жизнью каких-то абстрактных, невидимых людей, не будучи сами ни злыми, ни жестокими.

Хозяин мой тоже не был злодеем, несмотря на своё членство в фашистской партии. Это был пожилой, добродушный, любящий порядок человек. Как-то он поручил мне ответственное задание – зарезать кабана, но я наотрез отказался. Тогда хозяин принёс из дома ружьё, вложил мне в руки и сказал: "Давай, это же просто, ведь ты же убивал людей?" – "Убивал, но это было в бою, а беззащитных я не умею" – и я вернул ему ружьё. Мы с ним долго препирались, наконец он решился, приставил ружьё кабану к боку и нажал на спуск. Грохнул выстрел и кабан без звука повалился с простреленным сердцем. Хозяин потрясённо посмотрел на него, потом на меня и спросил: " Вот так же и человек?" - "Да, так же и человек" - ответил я.

Жизнь в деревне в качестве батрака была вполне спокойной, но я считал её только остановкой в моём пути на восток. Я уже нашёл себе двух компаньонов, и мы только ждали весны. Возможно, мой хозяин держал меня у себя, наивно рассчитывая, что, когда придут наши, ему зачтётся спасение советского военноопленного. Я, однако, чувствовал, что мой отпуск несколько затянулся, и не собирался ждать там наших даже из чувства благодарности к Хозяину.

В то время я совершил два поступка, за которые мне стыдно и до сих пор. Первый был связан с батраком Индрасом. Однажды кто-то шепнул мне на ухо, что Индрас – агент гестапо. Это был молчаливый, незаметный мужик лет пятидесяти, который редко вступал в разговоры. Я испугался, потому, что нередко при нём ругал фашизм и доказывал неизбежность поражения Германии. Немцы относились к этому спокойно, считая такое моё поведение естественным. Кто-то возражал мне, кто-то соглашался. Но агент гестапо – это совсем другое дело. И вот, когда нас с Индрасом поставили работать в паре, я решил исправить положение. Я начал болтовню о том, что Родина, долг – пустые слова, что жить надо там, где лучше, что мне нравится в Германии и что я вполне счастлив своим положением. Индрас ошалело посмотрел на меня, и вдруг поднял лопату и опустил её на мою голову. Если бы я не увернулся, то сейчас точно некому было бы испытывать угрызения совести по этому поводу. После этого он предпринял ещё пару попыток раскроить мне череп, после чего с нескрываемым презрением произнёс довольно длинную для него фразу:»Эх ты, я тебя человеком считал, а ты…, а ты». Он не нашёл слов, чтобы выразить всё своё презрение ко мне, и с тех пор старался просто не смотреть в мою сторону.

Второй случай был связан с Хозяином. Однажды он послал меня собрать яйца в куриных гнёздах. В одном из гнёзд было большое двухжелтковое яйцо, и я почувствовал большой соблазн съесть его. Моя репутация честного человека, которому можно доверять, была вполне заслуженной, но мысль съесть это яйцо, именно это, не давала мне покоя. В конце концов, я же должен набраться сил для побега – уговаривал я себя. И уговорил.

Хозяин внимательно просмотрел принесённые яйца, и спросил, где большое яйцо. Я понял, что он специально проверял меня, и не знал, куда глаза девать под его укоризненным взглядом, а он говорил мне: "Как же так, Тео, ведь я так тебе доверял, зачем ты сделал это?" И тогда я посмотрел ему в глаза и прямо сказал, что собираюсь бежать и хотел подкрепиться перед дорогой. Он озадаченно посмотрел на меня, а потом задумчиво сказал: "Ну что ж, Тео, может быть ты и прав". Может, я и был прав, но всё равно было очень стыдно.

Фронт, между тем, приближался, и то, что силы Германии иссякают, было заметно по многим признакам. Тем не менее, порядок и дисциплина были на высочайшем уровне. В сторону фронта постоянно шли воинские части и обозы. Один из обозов остановился в деревне. Люди и лошади валились от усталости, но на отдых был отведён всего один час. Офицер, командовавший обозом, уговорил Хозяина дать ему двух лошадей и подводу для подмены. Хозяин подозвал меня и сказал, что возчиком с этой подводой он посылает меня. Посмотрев мне в глаза, он спросил: "Ты не сбежишь,Тео?" Ну что я ему мог ответить? Пообещал, что не сбегу. После этого он в моём присутствии ещё раз условился с офицером, до какого именно населённого пункта даёт он лошадей. И вот я оказался возчиком в немецком обозе, шедшем к фронту. Когда слышна стала канонада и в темноте уже были видны вспышки разрывов, я прочёл на дорожном указателе название городка, от которого мне следовало возвратиться. Когда я сказал об этом гауптману, командовавшему обозом, он попытался уговорить меня проехать дальше. Странная была ситуация. Я, пленный, человек без документов и каких-либо прав, отказываюсь продолжать путь в обозе, а немецкий офицер, вместо того, чтобы сунуть мне пистолет под нос, уговаривает меня. Хотя для меня это был, пожалуй, самый безопасный способ добраться до фронта. Но там, в деревне, я уже договорился с двумя парнями, а после случая с тем яйцом нарушить слово, данное Хозяину, мне очень не хотелось. Как это ни странно, но я чувствовал себя представителем русского народа, и мне не было безразлично мнение жителей той деревни. Сбежать я всё равно сбегу, я этого и не скрывал, но сначала я верну этих лошадей хозяину, раз обещал.

И я нагло заявил офицеру, что вперёд больше не сделаю ни шагу. Его люди и лошади были голодные и валились с ног от усталости, но он был человек слова, и приказал перегрузить мешки с моей телеги на другие. И вот я, человек без документов, говорящий по-немецки с явным русским акцентом, поехал назад по прифронтовым дорогам мимо патрулей и постов полевой жандармерии. Как это ни странно, никто меня не остановил и я добрался до места без приключений.

Накормив лошадей, я решил, что имею полное право выспаться, и отправился в свой сарай. Проснулся я от криков и ругани. Выглянув в щель, я увидел троих фольксштурмовцев, почти подростков. Они требовали выдать им пленного, а хозяйка стояла у двери и готова была выцарапать им глаза. В этот раз она меня отстояла.

В тот день я стал свидетелем фантастического зрелища. Всем было известно, что русские армии уже стояли у Одера, а немцы вздумали делить русские земли. Видимо, чтобы поднять дух населения, приехавший агитатор вывесил большую карту волжского берега и предложил всем желающим выбрать себе участки. Мужики этим практически не интересовались, и на предложения агитатора вежливо отвечали, что возьмут любой участок, который им выделит фюрер. Но женщины завелись. Они увлеклись, сравнивая участки, требовали делить по справедливости, ругались и чуть было не передрались, деля волжскую пойму. Словом, акция удалась по крайней мере наполовину.

Близость фронта чувствовалась всё больше, тревога и напряжение буквально висели в воздухе. На следующий день хозяйка, которая ещё недавно защищала меня, сама привела двоих солдат, чтобы отдать меня им. Хозяин, однако, не выдал меня. Отругав жену, он сказал солдатам: "Уходите, мальчики, с этим пленным я сам разберусь". Пора было убираться из деревни, но подготовка к побегу ещё не была закончена.

Приходилось прятаться от патрулей, каждый день мог стать последним, и я почувствовал, что ко мне вновь возвращается то спокойное отношение к смерти, как когда-то на фронте. За день до назначенной даты побега меня разбудил Хозяин. Он был вместе со своим приятелем, и оба были вооружены. Я сразу понял, зачем они пришли и вовсе не собирался безропотно становиться к стенке, прикидывая, что можно предпринять. "Ну что, Тео, ты ничего не чувствуешь?" – спросил меня Хозяин. Я ответил ему совершенно спокойно и правдиво, что ничего не чувствую. Хозяин просто не знал, что к близости смерти можно привыкнуть и действительно ничего не чувствовать. Он внимательно посмотрел мне в лицо, видимо ожидая увидеть на нём какой-то знак неизбежной смерти, но ничего не увидел. Переговорив с приятелем, он решил, что видимо мне не судьба погибнуть сегодня, а с судьбой спорить не следует. Они ушли. Склонность Хозяина к мистике спасла меня, но медлить было нельзя. В ближайшую ночь мы втроём исчезли из деревни.

.

10.

.

До Одера мы добрались почти без приключений, но перебраться к своим оказалось проблемой. Весь берег был так плотно занят немецкими войсками, что проскочить незамеченными было невозможно. Целую неделю мы пробирались мимо часовых, ползали, то и дело натыкаясь то на артиллерийскую батарею, то на танковую или пехотную часть. Мы излазили довольно большой участок берега, изучили его, как содержимое собственных карманов, но так и не нашли возможности перебраться без большого риска. И тут судьба улыбнулась нам. Мы наткнулись на троих наших разведчиков, почти мальчишек, которые топали прямо на нас. Они только что переправились и на своё счастье встретили нас. Это были не супермены, которых показывают в кино, а месяц назад призванные в армию восемнадцатилетние пацаны, которым вручили рацию и послали немцам в тыл в числе ещё десятка таких же разведгрупп, в расчёте на то, что хоть кто-то из них выживет и добудет информацию. Если бы не встреча с нами, они погибли бы в первый же день.

Информацией мы с ними поделились с удовольствием, нам её девать было некуда, потому что немецкий берег мы уже изучили как свои пять пальцев, оставалось только нанести на карту. Разведчики связались по рации со своим командованием, доложили о нас. То-ли наша информация подтвердилась другими источниками, то-ли у командования просто не было выбора и времени, но нам поверили. Радист передал координаты всех целей, что мы указали, после чего мы устроили себе убежище, выкопав нору в склоне оврага. Когда заработала наша артиллерия, земля затряслась и с потолка нашей норы посыпались камешки, но на такой глубине мы себя чувствовали вполне безопасно. На немецких же позициях, думаю, был настоящий ад. На этом участке наши прорвались без больших проблем, и наша заслуга в этом, похоже, была немалой.

Вечером, когда наши были уже на этом берегу, нас вызвали к командиру дивизии. Он благодарил нас, поил водкой, кормил консервами, и мы чувствовали, что действительно оказали немалую услугу. Уже прощаясь он спросил, нет ли случайно среди нас водителей. Я ответил, что есть, и достал своё удостоверение, которое хранил все годы плена как зеницу ока. Это был ещё один подарок комдиву, так как шоферов в дивизии катастрофически не хватало. Он тут же приказал зачислить меня в автороту, пообещав , что с первым отделом сам всё уладит. Напарники мои, как и все освобождённые пленные, были направлены в лагерь для проверки, а я был зачислен в штат дивизии, и в документах моих нигде не значилось, что я был в плену. Это надолго осталось моей тайной.

Так я снова оказался в Красной армии. Это была уже не та армия, в которой я служил в начале войны, что-то в ней изменилось, и это касалось не только формы и техники. Если раньше голодному бойцу и в голову не пришло бы грабить мирных жителей, то сейчас вычищали немецкие припасы подчистую, и командиры смотрели на это сквозь пальцы. Всё, что немецкие крестьяне пожмотничали отдать своим голодным солдатам, попадало в наши руки. Дисциплина была, но это была какая-то другая дисциплина, более сознательная. Дискуссий о том, надо ли воевать и насколько культурный народ немцы не было и в помине, но во всём чувствовалась ненависть к врагу и наступательный порыв. На каждом шагу я видел новую технику и испытывал гордость за свою страну. На ближайшей переправе я впервые увидел дизельный копёр и залюбовался, как быстро он вгоняет в дно сваи. Новые танки, новые самолёты – было чем любоваться и гордиться.

Через несколько дней мы проезжали ту деревню, в которой я провёл целый год среди немецкого народа, прекрасного, как я убедился народа. Деревня была безлюдна. Из всех жителей я встретил только одного старика, который был в полуневменяемом состоянии. От него я узнал, что жители деревни не хотели уходить до последнего, а потом укрылись в ближайшем леске вместе со своим обозом. Там же оказались и остатки какой-то немецкой части. Во время нашего наступления танки лавиной прошли через этот лесок, не оставляя ничего живого. Откуда было знать мирным жителям, что наши танкисты избегали дорог, которые были, как правило, заминированы, а предпочитали для движения мелколесье, которое танку не преграда.

.

11.

.

Мы колесили между линией фронта и ближайшим тылом, подвозя всё, что нужно для войны. Но я не чувствовал себя на войне, скорее это была обычная работа. В воздухе господствовала наша авиация, и бомбёжек практически не было. Если и появлялись в небе немецкие бомбардировщики, то, как правило, дело кончалось воздушным боем и сбитыми немецкими самолётами. Даже штурмовики ИЛ-2 охотились на немецких бомбовозов. Вывалится откуда-то из-за облака, выпустит по строю немецких самолётов все свои эрэсы, и обязательно кого-нибудь собьёт. А сам тут же в пике для набора скорости, и над самой землёй выравнивается и уходит. Мне всё казалось, что он сбит и падает, но в последний момент он выходил из пике, и я ни разу не видел, чтобы немцам удалось сбить его во время этого манёвра.

Артобстрелов тоже практически не было. Но потери всё-таки были, в основном из-за мин и просто по неосторожности. Однажды наша колонна остановилась в лесу для перекура. Мы собрались у одной из машин. За разговором мы заметили, что по лесной просеке к нам едет на велосипеде какой-то старик. То, что у него на шее висели два «шмайсера», нас ничуть не встревожило. Ведь нас было много и все вооружены. А старик шагов за двадцать соскочил с велосипеда, бухнулся в какую-то ямку и влепил в нашу толпу очередь из автомата. Секунду назад мы благодушно наблюдали за ним, гадая, зачем он к нам едет, а теперь до нас дошло. Попрятались, кто в кювет, кто за колёса, на дороге раненые кричат, машина загорелась, а старик всё поливает нас из своих автоматов, носа высунуть не даёт, только магазины меняет, которых у него целый мешок оказался. К счастью, на последней машине при зенитном пулемёте оказался дисциплинированный парень, который не пошёл курить вместе со всеми. Он и снял этого старика, а мы спешно занялись ликвидацией последствий этого "боя".

В свободное время я любил копаться в трофейной технике, изучал особенности, ремонтировал, и вскоре зарекомендовал себя как специалист по трофейным машинам. За что чуть было не поплатился. Вызвал меня раз командир и попросил, не в службу, а в дружбу, отремонтировать трофейную машину соседям. А соседом нашим в то время был "СМЕРШ" – смерть шпионам – контрразведка. Поскольку слава о них шла нехорошая, я ещё на подходе к ним спрятал инструменты в кустах, чтобы взять их потом, когда доложу, кто я такой и зачем пришёл. А тут как раз их старшина идёт, я и спросил у него, где тут их начальство. Пойдём – говорит, провожу. Завёл меня в дом, в комнату, и приказал ждать. Осмотрелся я, вижу, кроме меня там ещё человек семь, на нарах сидят и лежат. Жду. Через пару часов подошёл к двери, а там часовой, слушать меня не хочет и не выпускает. Так я целые сутки и ждал. Соседи мои помалкивают, никто ни с кем не разговаривает, каждый видом своим показывает, что он тут совершенно случайно оказался, в компании всякой подозрительной сволочи. Однако, за это время состав моих соседей уже два раза обновился, а меня всё не вызывают.

Когда терпение моё лопнуло, подошёл я к двери и начал бушевать, стучать и кричать. Часовой грозился пристрелить, но всё же вызвал начальника караула, и тот, после моих объяснений, отвёл меня к их майору. Майор в это время как раз закусывал. Солидный такой мужик, морда красная, здоровая, как циркулем нарисованная. Уминает кусок за куском и смотрит на меня поросячьими глазками, всем своим видом показывая, что не верит ни одному моему слову. Видно, это у него профессиональное. Но всё же сверился со списками, посмотрел мои документы и захохотал. "Знаю" – говорит – "Этого старшину, шутник он у нас. Ну ладно, иди, ремонтируй машину, там во дворе тебе покажут".

Инструментов моих на месте уже не оказалось, спёрли. Может, тот старшина-шутник и спёр. Но проявил я техническую смётку и машину всё-таки отремонтировал, сдал работу лейтенанту, тот доложил майору, а потом предложил немного подождать, когда майор освободится, он отблагодарит меня. Гостеприимством их я уже был сыт по горло, и ждать ещё их благодарности у меня не было никакого желания, предпочёл убраться поскорее, пока там ещё какой-нибудь шутник не объявился.

Война заканчивалась, и награды сыпались на нас, как из рога изобилия. Командир регулярно приносил из штаба медали и говорил: "Ну вот, нам ещё отсыпали, делите, ребята". Кто-нибудь предлагал: "Поварей давно не награждали, давайте им отдадим". Вот так всё демократично и распределялось. Я вспоминал начало войны, вспоминал, как занимали свои позиции истребители танков впереди общей линии обороны, почти наверняка обречённые на смерть, как воевали без еды и со считанными патронами, как оставались на верную смерть прикрывать отход других. Ни о каких наградах тогда не было и речи, хотя награждать было за что. Награды конца войны, как правило, легковесные награды.

Война кончалась, это было очевидно всем, и тем обиднее было видеть, сколько гибло людей. На Эльбе мы расположились на высоком месте, не спускаясь в пойму. Выше по течению были шлюзы, по которым постоянно долбила артиллерия, то наша, то немецкая. Было ясно, что вот-вот шлюзы будут разрушены и вода зальёт пойму. Начальство мудро решило отвести из поймы обстрелянные полки, а на их место отправили новобранцев, как менее ценный материал. Похоже, то же самое сделали и немцы со своей стороны.

И вот, ранним утром, когда вся пойма была в густом тумане, шлюзы прорвало. Мы слышали, как там, в сплошном тумане, тонули эти мальчишки, не видя даже, куда можно было-бы плыть. Среди общего шума выделялся крик: "Мама! Мама!". То же самое творилось и на немецком берегу, они тоже звали маму.

Когда солнце встало и туман рассеялся, мы увидели, что человек пятьсот немцев стояли посреди воды на затопленной дамбе, кто по колено, кто по пояс. И тут же на нашем берегу нашлись стрелки по этой цели. Командиры, размахивая пистолетами, орали, что это пленные, что нельзя стрелять. Но всё равно, то тут, то там раздавались очереди. А тут ещё кукурузник наш появился и тоже повоевать захотел, прошёлся по ним из пулемёта. Примерно половина их уцелела. В России эти мальчишки наверняка побывать не успели, но за долги старших братьев расплатиться им пришлось.

.

12.

.

Война окончилась, отгремел наш победный салют из всего стреляющего, что подвернулось под руку, но фактически мало что изменилось. По-прежнему дороги были забиты войсками, возвращающимися беженцами, освобождёнными пленными, по-прежнему то тут то там вспыхивали бои с немецкими частями, уходившими на запад.

Наша часть стояла на берегу небольшой речки. Дисциплина упала, мы мучились от безделья, но было ясно, что домой попадём ещё не скоро. От нечего делать развлекались с трофейным оружием, которого было горы. Устраивали соревнования по стрельбе из всего, что может стрелять. У меня была итальянская винтовка малого калибра, которая стреляла длинными, как гвоздь, пулями, очень удобная. С ней я часто побеждал даже тех, кто стрелял из винтовок с оптическим прицелом.

Ради развлечения разбирали артиллерийские заряды, вынимали порох, который был там упакован в виде колбасок в шёлковой оболочке, и устраивали фейерверки. Или использовали этот порох для глупых шуток.

Километрах в пяти от нас ниже по речке был лагерь наших женщин, которых немцы угнали в Германию. Теперь они, как и мы, ждали отправки домой. Там я и познакомился с Машей, которая стала потом моей женой. Кто мог знать, что её эксцентричность через семь лет обернётся шизофренией…

На свидания я ходил почти каждый день, и тропинку вдоль берега речки знал как свои пять пальцев. В одном месте, у самой воды, поперёк тропинки лежал труп старого фольксштурмовца, уже высохший и мумифицировавшийся. В то время это было обычным делом, и мы обходили его, как обходили упавшее поперёк дороги дерево, не обращая особого внимания. Однажды я возвращался со свидания поздно вечером, в темноте, и мне вдруг показалось, что старик сидит на тропинке, да ещё и раскачивается из стороны в сторону. Я поморгал глазами, всмотрелся – нет ничего. Пару шагов прошёл – нет, всё-таки сидит!

А надо сказать, что во мне с детства засел страх перед мертвецами. Не теми, которые на войне, которых как колоду воспринимаешь, а обычными, так сказать, штатскими мертвецами. И вот теперь ожил во мне этот страх. Кто знает, что он там делает, этот старик, пойду-ка я лучше в обход.

И я полез через кусты и колючки на высокий берег и наткнулся прямо на часового. Он, как и положено, крикнул «Стой, кто идёт!» и не дожидаясь ответа сыпанул по мне очередью из автомата. Не разбирая дороги я бросился бежать и метров через сто наткнулся на второго часового, который тоже обстрелял меня. Я изменил направление, продолжая ломиться через колючие кусты и вскоре попал под огонь третьего часового. С трудом выбрался я на берег, на тропинку и увидел, что стою шагах в пяти от старого фольксштурмовца, который лежит себе спокойно и не думает шевелиться. Ах ты, старый паразит! Меня чуть не убили, я весь ободрался, одежду порвал, не отдышусь никак, а он лежит себе, и в ус не дует, как будто не он только что сидел и раскачивался! Я подошёл и дал ему пинка, так, что труп откатился с тропинки.

С тех пор я ещё не раз прошёл мимо него и днём и ночью, но ни разу больше мне ничего не мерещилось, да и в дальнейшем страх перед мертвецами поубавился, стоило только тот случай вспомнить.

Вскоре нашу часть перебросили в другое место, а потом ещё не раз перебрасывали с места на место. Машу я взял с собой, да и остальные шофера обзавелись подругами, послевоенная дисциплина это позволяла. Мы колесили по дорогам Германии, которые постепенно очищались от толп беженцев. Теперь по дорогам плелись в основном старики, мобилизованные в конце войны в фольксштурм. В плен их не брали, и теперь они пытались добраться домой. Многие из них умирали от голода на обочинах. Наши женщины напекли лепёшек в дорогу, и теперь подкармливали этих стариков.

Это было не лучшее время для изучения Германии, но во время этих разъездов постоянно случались какие-то открытия. Как-то проезжая небольшую, типично немецкую деревушку, я зашел в один из домов и по-немецки попросил напиться. Хозяйка, типичная немка по виду, сказала дочери: "Доню, дай ему воды". Я пораженно спросил: "Кто вы?" - "Лужичи" – "И давно вы здесь живёте?" - "Всегда жили" - "И много вас?" - "Вся деревня". Так я впервые узнал о существовании в Германии нескольких десятков тысяч славян-лужичей.

Однажды мы остановились в большом опустевшем поместье. Конюшня, однако, там была полна лошадей. И вдруг начался сильный артиллерийский налёт. Чьи это рвались вокруг снаряды и почему, мы так и не узнали. Мы спустились в полуподвал, наших подруг в углу закрыли перинами от случайных осколков, а сами расхаживали по помещению, демонстрируя своё хладнокровие.

В окно мы заметили, что от обстрела загорелась конюшня, метрах в пятидесяти от нас. Мы слышали, как там бьются и ржут лошади, этого даже разрывы не заглушали. Поколебавшись, я всё-таки решился, выскочил во двор, добежал до конюшни и открыл ворота. Три десятка лошадей выскочили и рассеялись по окрестностям, а я бегом возвратился обратно. Всё кончилось благополучно, а вскоре и обстрел прекратился. Женщины смотрели на меня как на героя, видно было, что Маша гордится мной. Кто мог знать, что через семь лет она припомнит именно этот случай и поставит его мне в упрёк. Как я мог тогда представить, что она когда-нибудь скажет: «Я на тебя донос напишу, что ты немецких лошадей спасал!» То, что я был в плену, она не знала и никто не знал, документы у меня были чистые, благодаря тому комдиву. Иначе жизнь моя могла бы сильно осложниться.

В конце концов мы оказались в Данциге и пробыли там довольно долго. Наш гараж находился недалеко от банка и мы периодически ходили грабить банк. Украсили наш гараж люстрами из банка, ковровыми покрытиями для пола и всякой мебелью. В некоторых помещениях банка пол был по щиколотку завален слоем каких-то бумаг, но нас они не интересовали, так же, как не интересовали и деньги Великой Германии, мы не обращали на них внимания.

Там, в банке, мы часто встречали старичка, который копался в этих бумагах, сортировал их, раскладывал на подоконниках в стопочки. Сначала он пугался нас, пытался спрятаться, но потом привык, так как мы его не обижали, а даже иногда подкармливали. Он ходил туда как на работу. Придя утром в банк за каким-нибудь креслом, мы уже видели там нашего знакомого старичка, здоровались с ним, иногда беседовали о жизни. Мы считали его служащим банка, помешанным на своей работе.

Однажды старичок исчез. А через пару месяцев мы прочитали в "Правде", что какой-то авантюрист незаконно вывез из данцигского банка акций американских кампаний на десятки миллионов долларов, и теперь Советский Союз предъявлял на них свои права. Насколько я помню, безуспешно. Видно, пролетарское сознание было присуще не только нам, рядовым, но и самому высокому нашему начальству. Дальше того, чтобы утащить из банка дорогое кресло, оно не шло. Нет бы часового к дверям поставить, пока не разобрались…

.

13.

.

И вот наконец мы возвращаемся домой. Наш эшелон мчится на восток, наши машины надёжно укреплены на платформах. Свою я заботливо укрыл толстым ковровым покрытием, позаимствованным в банке. На одном из перегонов покрытие сорвало и бросило на заднюю платформу. Скорость была такая, что моим ковром просто сорвало кабину стоявшему там грузовику. Начальство потом долго разбиралось, как такое могло произойти, но я скромно умолчал о своём авторстве.

В Союзе царила неразбериха. Нас явно не знали, куда деть, и наш эшелон несколько недель катали вокруг Москвы, стараясь надолго не оставлять на станциях. Я коротал время, пытаясь восстановить механизм напольных часов, который я вытащил из развалин в Германии. Повреждения были велики, но тем интересней была задача. Это был мой единственный трофей. Хотя нет, был ещё один – маленький коврик, которым я протирал машину, тоже подобранный в развалинах.

Наконец нас расформировали. Вместе с машиной я продолжил службу в одном из лагерей для военнопленных под Подольском. Опять лагерь для военнопленных. Но теперь я – водитель-конвоир. Правда, обязанности конвоира чисто символические – бежать тут никто не собирался.

С утра я вывозил команду немцев на лесную делянку, ждал, когда они загрузят брёвнами машину и вёз лес на станцию. А немцы тем временем продолжали заготавливать лес до моего возвращения, без всякой охраны. Так мы несколько дней и работали. Но однажды работа не заладилась. Ну никак у них не получалось загрузить машину. Только навалят брёвен, как они рассыпаются. И всё сначала. Словом, саботаж. А у меня план, между прочим.

Я-то давно заметил, что они кусок коры лубом вверх подкладывают под средние ряды брёвен, чтобы по нему весь штабель разъехался. Да и разговоры их мне понятны, и понял уже давно, кто руководит этим делом, но поделать ничего не могу. Попробовал объяснить устроителю этого саботажа, что так нельзя, а он делает наивное лицо, придуривается. Так в этот день работы и не получилось.
Вечером я поделился своей заботой с ребятами из охраны лагеря. Они удивились моей беспомощности и сказали, что сейчас всё уладят. Тут же вызвали к себе в караулку моего саботажника, и через пять минут он вышел оттуда с разбитым лицом. Как – говорю - вы что, не боитесь? Ведь был же приказ, что пленных и пальцем нельзя тронуть, что за это – под трибунал.

А кто – говорят - его трогал? Ну-ка подойди сюда, расскажи, кто тебе морду разбил? И пленный тут же, с готовностью подтвердил, что это они сами, между собой подрались. С тех пор случаев саботажа больше не было.

Вспомнил я, как немецкие конвоиры пристреливали наших обессилевших пленных, и спросил у одного из конвоиров, которому и во время войны приходилось сопровождать колонны пленных, что они делали в случаях, если пленный отказывался идти. Нет – говорит – у нас приказ был – ни в коем случае не добивать. - А как же быть, если он не идёт? - Ну, допускалось покалывать пленного штыком, чтобы стимулировать его к движению. – А если не помогает? – Ну бывало, кольнёшь пару раз – не помогает, ну и кольнёшь посильнее, не тащить же его на себе, тогда все на тебя сядут. А побега нельзя допустить. Но чтобы пристреливать – ни в коем случае, у нас с этим было строго.

Вот так. Жестокость войны – от этого никуда не денешься. Но надо отличать её от жестокости человека. Ни нам, ни немцам жестокость сама по себе не присуща. А вот о мадьярах, к примеру, я не раз другое слышал.

А вообще отношения с немцами у меня сложились хорошие. И здесь, наблюдая их уже с другой стороны, я ещё раз убедился что это достойный народ. Не сравнить, к примеру, с мадьярами. С ними мне тоже приходилось работать. Как-то в песчаном карьере грузят они мою машину. Один из них втыкает лопату в песок, вешает на неё свой мундир и уходит по нужде за ближайшие кусты. Другой мадьяр снимает этот мундир с лопаты и нимало не смущаясь обращается ко мне: "Купи мундирчик". И другие воспринимают это как должное. Ни одному немцу такое и в голову не пришло бы.

Не считая того случая саботажа, работали немцы добросовестно. По пути в лагерь я по их просьбе останавливался у картофельного поля, с которого был убран урожай, и они час-полтора добывали для себя то, что осталось – и зимой, и ранней весной, хотя к весне там уже редко можно было найти перемороженную картофелину.

Жили они не в бараках, а в землянках, крытых бурьяном. Зимой в них было холодно и сыро. Немцы часто болели, смертность была высокая. Каково же было моё удивление, когда я побывал в другом лагере. Не помню, зачем меня туда командировали, но увиденное поразило меня.

Пленные там жили в добротных тёплых бараках. Я сам видел, как на завтрак им давали по два бутерброда со сливочным маслом – роскошь по тем временам фантастическая. Выглядели они вполне упитанными и слонялись по территории без дела. Один из них развлекался тем, что стоя у ворот, на неплохом русском языке последними словами ругал охрану, русских, Россию. Караульные, стиснув зубы, делали вид, что не замечают. Поражённый, я спросил караульных, кого они охраняют, за что такая честь этим пленным? Но ответа так и не получил.

Время шло. Я ждал окончания своей службы, немцы ждали отправки на родину. Но наша совместная работа всё продолжалась. Однажды двое пленных рядом со мной обсуждали какие-то свои дела. Один из них говорил на том диалекте, который я усвоил в плену. И чёрт меня дёрнул вставить в разговор фразу на этом диалекте. Лицо немца просияло и он бросился обнимать меня со словами: камрад! Земляк! И каково же было его разочарование, когда я объяснил ему его ошибку. С тех пор я остерегался так шутить.

.

14.

.

И вот наконец моя служба закончилась, семь лет с 1939 по 1946 год. Началась гражданская жизнь. У нас с Марией была крошечная комнатка в общежитии на станции Силикатная под Подольском. Работа – всё та же – водитель. Однажды, протирая двигатель трофейным ковриком, я пришел к выводу, что пора его выбрасывать – так он замаслился. Я швырнул его в угол и случайно попал в ведро, в котором было немного бензина. Утром я достал коврик и отжал его. Краски засияли на нём как на новом. Я ещё раз прополоскал его в бензине – коврик выглядел как новый. Через пару дней он занял место на стене нашей комнаты. Незатейливая картинка – горы, луна, замок, путник – с тех пор он напоминает мне о Германии.

В то время агитировали переезжать в Калининградскую область – бывшую Восточную Пруссию. Всем, кто согласится обещали квартиру или свой дом и корову. Предложение было заманчивое, и я поехал туда на разведку. Для начала меня поселили в общежитии и сказали, что водители здесь очень нужны, а всё обещанное мне обязательно дадут, потом, попозже.

Немцев из Калининграда-Кенигсберга уже выселили, город был почти пустой и состоял в основном из развалин. В этих развалинах мы добывали дрова для отопления. В тот день была моя очередь позаботиться о дровах. После работы я зарулил на большую площадь, посреди которой были руины какого-то здания. Площадь, как и все улицы, была вымощена брусчаткой, но из всех щелей между камнями уже рос бурьян в человеческий рост.

Я начал грузить в кузов обломки древесины, когда заметил перед собой большую чёрную крысу. Она была размером почти с футбольный мяч и внимательно смотрела на меня своими бусинками- глазами. Я продолжал своё занятие, но вскоре заметил вокруг ещё несколько крыс. Через минуту они уже кишели вокруг меня и бурьян вокруг шевелился от подхода всё новых отрядов крыс. Они явно занимали вокруг меня позицию для атаки и только ждали сигнала. Не мешкая, я запрыгнул в кабину и уже оттуда увидел, что они окружили машину. Я дал задний ход и услышал, как под колёсами лопаются как мячи не успевшие отскочить крысы. Таких крупных крыс я никогда не видел. Больше я на тот пустырь не заезжал.

Работа моя состояла в том, чтобы возить на свиноферму мороженую картошку аж из Белоруссии, через территорию Литвы. Работа была опасная – на дорогах пошаливали «лесные братья», машина была старая и постоянно ломалась. Но я терпеливо ждал обещанного мне дома и коровы.

И вот наконец у меня на руках документы, подтверждающие мои права на дом и указан его адрес. На следующий день я уже мог увидеть свой дом по указанному адресу. Это был кирпичный остов с закопчёнными стенами, без крыши, пола, окон и дверей. Вокруг него бегали два человека с топором и палкой. Тот, что с топором, гонялся за тем, что с палкой.

Я прервал их занятие и, поприветствовав, попросил объяснить, что они тут делают. Мы присели на фундамент, закурили, и вот что я узнал. Мои собеседники – два брата, белорусы. Оба они облюбовали этот дом и решили в нём поселиться. Но кому достанется этот дом – они ещё не решили, этим сейчас и занимаются. Я поинтересовался – есть ли у них документы на этот дом? Документов у них не было. Тогда я достал свои документы и объяснил, что дом этот теперь мой. Братья ошарашено переглянулись и бросились на меня с палкой и топором. Спасся я бегством. Видимо, братья не хотели далеко удаляться от дома. Когда через сотню метров я оглянулся, они уже опять делили мой дом.

В тот вечер я долго размышлял, стоит ли здесь оставаться. Если корова будет такая же как дом…Если братья откажутся от своих претензий на дом, то сколько будет стоить его восстановление… На утро я решил вернуться в Московскую область на станцию с романтическим названием Силикатная. Видно, пока не судьба нам с Марией иметь собственный дом.

Через какое-то время мы получили довольно просторную комнату в Остафьеве. Я работал водителем на крупном заводе в Подольске, а по выходным подрабатывал преподавателем в автошколе. И та и другая работы мне нравились. Мирная жизнь постепенно налаживалась. Последняя моя встреча с войной произошла в 1951 году.

Той осенью у нас на работе случилось культурное мероприятие – коллективный выезд за грибами. Заводской автобус доставил нас в достаточно глухое место и мы разбрелись кто куда. Мне захотелось побродить одному, и я долго шел, сначала даже не особенно обращая внимания на грибы. Но потом это занятие меня увлекло и я довольно быстро наполнял свою корзину.

На опушке, заросшей кустарником, я увидел в глубине куста оранжевую шляпку подосиновика. На четвереньках пробравшись сквозь заросли, я срезал гриб. А когда поднял голову, то увидел направленный прямо на меня ствол немецкого пулемёта. Пулемётчик сидел в воронке, и казалось, готов был нажать на спуск. Рядом с ним замер второй номер.

На мгновение меня охватили изумление и страх. Страх даже не перед оружием, а перед тем, что этого не может быть, перед этим необъяснимым провалом во времени. Через секунду, однако, всё разъяснилось. Пулемётчик уже десять лет целился из своего пулемёта. Кожа на его лице мумифицировалась, а глазницы давно были пусты.

Я встал и осмотрелся. И передо мной в воображении ожила картина того боя. Кустов этих тогда не было, они выросли уже после войны. А тогда здесь был чистый луг и деревушка вон там, на пригорке. Фундаменты домов ещё различимы. Немцы окопаться не успели – в мёрзлой земле не очень-то окопаешься. Пулемётчики заняли место в свежей воронке, и когда наши выбежали из леса, разгорячённые, в расстегнутых полушубках, встретили их огнём.

Наши залегли в снег, но в снегу на морозе долго не пролежишь. К счастью, зимний день короток, начало темнеть, и кто-то из наших пробрался в тыл к пулемётчикам. Он расстрелял их со спины, так, что они не успели даже шевельнуться. И наши продолжили наступление. Потом тыловая команда подобрала тела своих, а на немцев не обратили внимания – не до них. Потом в эти обезлюдевшие места никто не заходил, луг зарос кустами, и куст, выросший из воронки, надёжно укрыл пулемётчиков.

Я осторожно выбрался из куста, стараясь не ломать веток. Почему-то мне не хотелось, чтобы кто-то ещё потревожил этих солдат. Может, и до сих пор они там сидят…